Да. Нет. Не знаю - Татьяна Булатова

– Поля, – заискивающе протянула она за дверью. – Могу я войти?

Оскорбленная домработница не подавала никаких признаков жизни, но Аурика не рискнула открыть дверь и снова озвучила свою просьбу:

– Могу я войти?

Полина появилась на пороге и с вызовом ответила:

– А чё ж не можете? Чай, вы у себя дома.

– Полина, – Аурика Георгиевна тяжело вздохнула. – Я погорячилась.

Женщина внимательно смотрела в лицо хозяйке и ждала следующей фразы.

– Я погорячилась, – уже более уверенно произнесла та и сделала шаг вперед. – Ну, с кем не бывает? Ты же знаешь, у меня такой характер.

– У вас, Аурика Георгиевна, здесь у одной характер, все остальные, видать, без характера.

– Ты зря мне дерзишь, – Аурика дала слово держать себя в руках. – Я, между прочим, не просто так пришла.

– Ну, раз пришли, – сделала шаг назад Полина, – заходите.

Аурика вошла в комнату к домработнице и поразилась ее сходству с Глашиной. На одну минуту у нее даже возникло ощущение, что она оказалась в стенах отцовского дома, где до сих пор жила женщина, заменившая ей мать. Аурике стало неловко перед Полиной, и, не зная, что предпринять, она уставилась на стену, увешанную пожелтевшими фотографиями и, ткнув пальцем в первую попавшуюся, отстраненно спросила:

– Это кто?

– Мамка моя, – беззлобно ответила Полина.

– Такая молодая? – удивилась Аурика.

– Так это ж давно, когда она в девках ходила.

– А сейчас? Сейчас фотография есть?

– Нету, – строго ответила Полина. – Померла наша мамка. И батька помер.

– Так ты сирота? – подняла брови Аурика Георгиевна.

– Че ж это я сирота? У меня, чай, сестры есть. Семеро нас.

– Сколько?

– Семеро. Зинка, Верка, Тонька, Танька, Лидка, Ленка и я.

– Ты самая младшая?

– Нет. Я середняя.

– А сколько же тебе лет, Полина? – впервые за много лет жизни бок о бок заинтересовалась Аурика.

– Так столько же, сколько и вам. Сороковины в этом году.

Упоминание о том, что Полина ей по возрасту ровня, еще больше усугубили копошащееся внутри чувство вины. Аурика разом вспомнила свое детство, Глашу, отношение к ней Георгия Константиновича, и на фоне этих воспоминаний ее собственные придирки показались ей глупыми и никчемными до безобразия. Полная и роскошно одетая, она уселась на аккуратно застеленную пикейным покрывалом кровать и, склонив голову набок, вздохнула:

– А ты ведь не замужем. Мужчина-то хоть есть?

Полина смутилась и опустила голову.

– Да говори, не бойся.

– А я и не боюсь, – повела плечами домработница. – Есть, вроде как.

– Что это за «вроде как»?

– Ну так, Аурика Георгиевна, для здоровья, – с неожиданной открытостью ответила Полина и, заявив о себе как о женщине, почти сравнялась с Прекрасной Золотинкой в правах.

– Это хорошо, – одобрила ответ Аурика.

– Ну, не знаю, плохо иль хорошо. А все равно надо.

– Надо, – печально согласилась с ней Аурика. – Слушай, Полина, а если я попрошу тебя остаться, останешься?

– А хоть бы и останусь, – на удивление быстро продемонстрировала свою готовность к примирению обиженная хозяйкой работница.

– У меня же характер плохой, – напомнила ей Аурика.

– Так у вас он всегда такой, а то я не понимаю. Зато вы не жадная.

– Ты ж сказала, что больше могла бы зарабатывать?! – ввернула Аурика, намеренно оттягивая момент, когда ей придется сделать домработнице очередное предложение, а потом скрепить договор рукобитьем.

– Могла бы. Но вроде и вы с Михаилом Кондратьевичем не обижаете.

– Я прибавлю тебе пять рублей. Согласна?

– А чего ж не согласна?

– Но характер у меня не изменится, Полина. И работы меньше не будет.

– Так это понятно. Что ж, в первый раз, что ли?

– Ну… прости уж меня тогда.

– Да ладно вам, Аурика Георгиевна, – запричитала Полина. – Разве ж я жалуюсь? Ну, с кем не бывает. Покричала – остыла. Все равно ж вы – человек хороший. Добрый. А то, что нервная, так это понятно. Мыслимое дело: женщине столько работать и все в этих ваших институтах. И там дергают, и сям дергают, и домой придешь – беспорядок всякий. Полина недоглядела. Да и не могу я без вас. Столько лет… Девчоночки-то – как свои. Все ведь на глазах выросли. А уж Михал Кондратьевич – что за человек! Так что, как ни гоните – сама не уйду. Если уж только самолично сундук соберете – и вон, за порог.

– Какая ты болтливая, Полина! – рассмеялась Аурика и протянула работнице руку. Полина тщательно вытерла свои ладони об юбку и с поклоном пожала руку хозяйке. Мир в доме был восстановлен, процесс формирования самостоятельности в девицах Коротич завершен, а у Полины появилась первая в жизни котиковая шуба, любезно снятая барыней Одобеску со своего круглого плеча в знак искренней признательности за терпение.

* * *

О произошедшем инциденте между домработницей и собственной супругой Михаил Кондратьевич узнал спустя какое-то время из уст младшей дочери, рассказавшей отцу хорошо известную сказку про то, как бедная Поля плакала, а мама ей подарила свою шубу. «И ведь главное, – возмущалась девочка, – не мне, дочке своей, а Польке!»

– Так тебе, что, Полину не жалко?

– Жалко.

– А чего же вы, Валентина Михайловна, сердитесь?

– Шубу тоже жалко, она из котика, – честно призналась младшая дочь и залезла на колени к отцу, невзирая на свои семь полноценных и, как она говорила сестрам, «взрослых лет».

– А что еще у нас в доме творится? – больше для поддержания разговора поинтересовался Коротич, совершенно не ставя перед собой цели узнать нечто такое, что приоткрыло бы завесу над тайной жизнью домочадцев.

Валечка немного подумала, а потом с выражением таинственности на лице прошептала отцу на ухо:

– К Полине приходил дядя.

– Какой дядя? – изумился Михаил Кондратьевич, привыкший воспринимать помощницу жены как практически бесполое существо без каких-либо притязаний на женскую привлекательность. – Родственник, что ли?

– Принес шоколадку, – тараторила, как из пулемета, Валечка, – банку с персиками и сидел у нее в комнате очень долго. А потом они собрались и ушли. Наверное, в кино. Или в парк.

– А почему ты решила, что «в кино или парк»? – еле заметно улыбнулся Коротич, искренне обрадовавшийся за Полину, которая по-человечески была ему симпатична, потому что обладала редким для домработниц тактом и ценным умением оставаться незаметной. Например, входя в кабинет к профессору и обнаружив того работающим за столом, Полина, не произнося ни слова, пятилась задом и плотно, но бесшумно закрывала за собой дверь, которую сама же регулярно и смазывала, чтобы не скрипела. Михаила Кондратьевича она воспринимала как наделенное сверхспособностями существо с другой планеты. Человека в нем выдавали склонность к сладкому, как и у всех в этой семье, членораздельная, но очень тихая речь и располагающая к себе доброжелательность. А еще, Полина это поняла сразу, главное слово в доме принадлежало ему, несмотря на то, что голос великолепной Аурики Георгиевны звучал повсюду и громко. Так громко, что через несколько лет, проведенных в доме Коротичей, женщина научилась воспринимать его как шум, воспроизводимый постоянно работающим на кухне репродуктором.

Пока Михаил Кондратьевич размышлял над перипетиями Полининой судьбы, Валечка поменяла тему.

– Нашу Наташку никто не любит, – открыла она отцу страшную тайну.

– В смысле? – не сразу понял профессор Коротич. – Что значит – «ее никто не любит»? Я ее люблю, мама, дедушка, Глаша.

– Алька, Ирка, я, – молниеносно продолжила Валечка. – Но это не считается.

– Как это не считается?!

– Так. Наташка говорит, что у них в классе «эпидемия парности», но по закону подлости, именно ей пары не хватило. Теперь все любят друг друга, ходят в парк или в кино, а ее не берут. Потому что «никому не нужна толстая верзила».

– Что за глупости! – возмутился Михаил Кондратьевич. – Наташа – красивая девушка, никакая она не «толстая верзила».

– Мама тоже так сказала. А еще она сказала, что если Наташке так уж не хочется быть толстой, то нечего жрать Полины пироги и закусывать их шоколадными конфетами.

– А больше твоя мама Наташе ничего не говорила?

– Говорила, – тут же призналась Валечка. – Говорила, что, когда ей самой было семнадцать лет, то она над такими глупостями вообще не задумывалась. Потому что никто из нормальных людей на такое внимания не обращает. Главное – быть уверенной в себе, а для этого нужно красиво одеваться и иметь хорошее чувство юмора.

– И что Наташа?

– Наташа сказала, что она вообще замуж не выйдет, потому что из «всех нормальных людей» остались только ты и дедушка, а вы уже заняты. Точнее, Ге – старый, а ты – мамин муж. И еще она сказала: «Чем нравиться идиотам (Валечка поморщила лобик, словно пытаясь вспомнить еще что-то важное), лучше не нравиться никому».

Ответ старшей дочери Коротичу, с одной стороны, понравился, с другой – насторожил. Михаил Кондратьевич усмотрел в нем знакомую резкость всех Одобеску, но при этом и несвойственное для их породы уныние. «Что значит: «Никогда замуж не выйду»?!» – ломал голову профессор, не зная, как выйти на разговор с дочерью и как возродить в ней чувство уверенности в собственной привлекательности.