Премудрая Элоиза - Бурен Жанна

— Пьер, умоляю, выслушай меня! Позволь сказать о моей бесконечной тоске. Я на исходе сил…

Рыдания разрывали мне грудь.

— Я люблю тебя так же сильно, как прежде, Пьер! Я ничего не забыла. Я не могу свыкнуться. Понимаешь, любимый мой, я еще молода, я невероятно живая. Я не была создана, чтобы стать монахиней, у меня нет призвания. Все, что я перенесла со времени пострижения, все это я приняла из послушания тебе, и я ужасно страдаю от этого притворства. Мое сердце остается с тобой. Ему невозможно быть без тебя. Позволь мне любить тебя, приблизиться к тебе, признаться тебе в том, от чего я задыхаюсь, вести себя, наконец, как супруге, которой я никогда не переставала быть!

Скрестив руки на груди, ты напряженно смотрел на меня. Как часто бывало во времена нашего счастья, ты слушал меня, чуть склонив голову к левому плечу. Твой взгляд проникал в меня до самой глубины души. Ты не произнес ни слова.

Какое-то время, показавшееся мне вечностью, мы стояли, связанные друг с другом взглядами. В твоем я читала встревоженную нежность, трогательную просьбу, призыв к тому, что есть лучшего во мне. Ты старался передать мне в этом безмолвном послании столь настоятельное сочувствие, столько настойчивой требовательности, что я вдруг покраснела от своей горячности и своего возбуждения.

Отпустив твою руку, я отступила на несколько шагов. Ты остался недвижен, не сводя с меня глаз.

Колокол молельни прозвонил к ранней службе. Его звон призвал меня к порядку. Я спрятала свои дрожащие руки в широких рукавах, склонила голову и направилась к часовне, где меня ждали.

Все было кончено. Моя последняя и неловкая попытка сближения не удалась. Из страха вызвать отвращение я больше не могла осмеливаться ни на малейший шаг, недозволенный моему сану. Своим молчанием, своей исполненной сдержанности манерой ты лучше объяснил мне, как следует себя вести, чем с помощью долгой беседы. Я сочла вопрос исчерпанным и с тех пор говорила с тобой лишь о вещах, имеющих отношение к аббатству. Могильный камень опустился надо мной!

Во время твоих посещений, которые ты в то время участил, стараясь быть нам полезным, я старалась являть тебе безмятежное лицо и безоблачную улыбку. Так ты хотел — у меня не было выбора. Чтобы найти силы для этой роли, я обращалась, как недавно научилась, к своему делу, к развитию дома, который основан тобой. Чем больше я работала для Параклета, чем больше способствовала его возвеличению и улучшению, тем больше испытывала ободряющее чувство, что следую твоему примеру. Ведя себя таким образом, разве я не удовлетворяла тебя полностью? Теперь я знаю, что ты ждал от меня совершенно иного, нежели просто тщательного исполнения обязанностей. Несомненно, я уже и тогда это знала. Но убеждала себя в обратном.

Именно в то время я завела привычку добавлять к нашему ежедневному молитвословию несколько особых молитв для тебя. Я ощущала болезненную радость, молясь таким образом о тебе публично, продолжая свои нескончаемые и тайные ходатайства о тебе в благочестии, в которое вовлекала своих согласных и одобряющих дочерей. Впрочем, под моим влиянием весь монастырь почитал тебя как своего господина и основателя общины. Твои все более и более частые приезды укрепляли не только мою душу, но и души других монахинь, которые ощущали большую гордость оттого, что их направлял такой пастырь, как ты.

И вновь, увы! тебя подстерегал скандал. Вскоре твои частые приезды в Параклет стали вызывать пересуды. Нашлись злые языки, утверждавшие, что твои посещения, несмотря на увечье, были вызваны желанием вновь обрести, под покрывалом монахини, женщину, которую ты прежде так любил.

До меня дошли эти сплетни. Я встретила их с презрением. Они достигли и твоих ушей. С твоей обостренной чувствительностью ты страдал от недоброжелательства, которое преследовало тебя повсюду. Может быть, чтобы унять эти слухи, ты и стал бы приезжать к нам реже, если бы жизнь, которую ты вел в Сен-Гильдас, не была тебе так тягостна. Средь наших стен ты обретал мир, в котором испытывал насущную потребность. И ты, решившись пренебречь наветами и приезжая в нашу гавань искать покоя, которого тебе жестоко недоставало в Бретани, продолжал некоторое время щедро раздавать нам свои советы и дары.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Месяцы, протекшие таким образом, были менее мучительными для меня, чем предыдущие годы. Несмотря на продолжавшие осаждать меня искушения, в твоем присутствии я черпала ободрение и поддержку.

Меня также поддерживал быстрый рост богатств и доброй славы нашего монастыря. В здешних местах нами интересовались все. Дары и передача нам имений расширили наши владения, украсили твою молельню, наполнили построенные мной погреба и амбары.

Слава о нашей набожности и строгом порядке разнеслась по всему королевству. Знаки уважения доходили до нас из удаленных провинций, нам писали из самых затерянных уголков, чтобы приветствовать нас или просить наших молитв.

И вот случилось так, что осенью 1131 года папа Иннокентий II, путешествуя по Франции и посещая церкви и аббатства, приехал в наши пределы. Я воспользовалась его пребыванием в Осере, чтобы получить у него буллу, подтверждающую наше вечное владение уже полученным и ожидаемым в будущем имуществом. Его Святейшество выказал крайнее благорасположение и доброжелательность в отношении нас. Он даже благословил наших покровителей и угрожал проклятием возможным гонителям. Наконец, папа оказал нам большую честь, назвав нас «своими дорогими дочерьми во Иисусе Христе».

С тех пор уже никто и ничто не могли помешать росту нашей общины. Я смогла без опаски посвящать себя все более занимающему меня управлению Параклетом, имя которого я хотела прославить по всей стране.

Я, несомненно, испытывала слишком большое удовлетворение в исполнении этого дела, которое больше сближало меня с тобой, чем с Богом, и когда я считала себя спасенной, новый мрачный период открылся перед мной, сменив время относительного равновесия.

Ты опять, как обычно, уехал в Сен-Гильдас. Поскольку ты мне никогда не писал, при каждом отъезде я не знала, как долго ты будешь отсутствовать и когда вернешься. Я просто научилась ждать этот сладостный и горестный момент.

Но ты не вернулся. Времена года сменяли друг друга. Прошли зима, весна, лето. Мы пребывали в неведении. По прошествии года молчания я почувствовала, что душа моя утрачивает стойкость. Что с тобой? Почему ты нас покинул? Где ты? Мной овладело смертельное беспокойство. Я знала, какое зло замышляли против тебя бретонские монахи. Может быть, они подвергли тебя дурному обращению, заключили в темницу, пытали?

Эти мрачные страхи повергали меня в уныние, но его вдруг сменяли приступы негодования. Как мог ты так пренебречь мной? Неужели я так мало для тебя значила, что ты оставил меня без вестей на протяжении стольких месяцев? Разве ничто в нашем прошлом не подсказывало тебе мысль поддержать меня своим приездом или хотя бы утешить издали письмом? Написать мне стоило бы тебе так немного труда! Разве ты забыл, какие тесные узы связывали нас друг с другом? Неужели ты их презирал? Неужели, как во времена Аржантейя, я снова впаду в оцепенение, а ты не прибудешь меня из него извлечь?

Я была на вершине тревоги и негодования, когда, уже потеряв надежду, я получила известие. Впрочем, адресовано оно было не мне. Это известное — слишком известное — послание излагало историю твоих собственных бедствий для скорбящего друга. Ты ничего не утаил, и наша история была изложена в нем во всех подробностях. В мои руки его привел случай. Я буквально проглотила его. Каждая строка пронизывала меня.

Из него я и узнала причины твоего молчания. Преследуемый, всеми преданный, под угрозой смерти от твоих собственных монахов, пытавшихся несколько раз тебя отравить — они дошли до того, что влили цикуту в вино для совершения мессы, а затем наняли разбойников, чтобы зарезать тебя, — ты был вынужден посвящать свое время и силы борьбе с их низостью. Падение с лошади во время блужданий от одного пристанища к другому, когда ты спасался от своих недостойных сыновей, поставило последнюю точку в твоих испытаниях — ты сломал шейные позвонки. Ты долго болел. Крайне ослабев, в ужасном унынии, ты решил уйти от мира и посвятить остаток жизни лишь служению Господу. Ты заканчивал послание цитатой из мудреца: «Праведный не будет печален, что бы ни случилось».