Расцвет и закат Сицилийского королевства - Джон Норвич

«Этот враг Аллаха восстановил города Завиллу и Махдию; он ссужал деньги торговцам, благоволил беднякам, вверил дело правосудия кади, приемлемому для народа, и хорошо организовал правление в этих городах… Рожер установил свою власть над большей частью региона; назначал налоги с мягкостью и умеренностью; обратил к себе сердца людей и правил справедливо и гуманно».

Когда Георгий Антиохийский умер в 546 г. Хиджры — то есть в 1151 г. или 1152 г. от Рождества Христова, — «сраженный, как сообщает нам Ибн аль-Атхир, множеством недугов, включая геморрой и камни», он оставил в память о себе церковь Мартораны, красивый семиарочный мост через Орето[67] и Африканскую империю. Первые два его творения до сих пор сохранились, третье просуществовало немногим более десятилетия. При Георгии она достигла своего расцвета; обреченная, как оказалось, она к моменту его смерти стала одной из ярчайших драгоценностей в короне Сицилии.

Старый адмирал сделал свое дело; но он умер слишком быстро. Будь у него в запасе еще три года, он пережил бы своего господина и на посмертную репутацию короля не легло бы самое горестное, самое неприятное и — почти определенно — самое незаслуженное пятно.

Конец жизни Рожера, как и ее начало, теряется в тумане. О его смерти мы не знаем почти ничего, кроме даты: король умер 26 февраля 1154 г. Что до причины, Ибн аль-Атхир называет грудную жабу, в то время как Гуго Фальканд, возможно величайший из всех хронистов нормандской Сицилии, который начинает свою историю с нового царствования, оставил нам на этот счет загадочную сентенцию, приписывающую смерть короля «истощению от непомерных трудов и преждевременной старости, вызванной его пристрастиями к плотским удовольствиям, которым он предавался в ущерб своему здоровью». Последние два года Рожер, судя по всему, жил достаточно спокойно. Непосредственной угрозы для королевства как со стороны Западной, так и со стороны Восточной империи не было, по крайней мере пока; сын Рожера Вильгельм, коронованный как соправитель, взял на себя большую часть государственных забот; и архиепископ Ромуальд Салернский, не видя никаких достойных упоминания событий между смертями Конрада и Евгения и смертью самого Рожера, начинает описывать загородный дворец короля.

«Ради того, чтобы наслаждаться всеми радостями, кои даруют земля и вода, он основал большой заповедник для птиц и животных в месте, именуемом Фавара,[68] которое изобиловало пещерами и лощинами; в озере он поселил рыб из разных краев, а рядом построил красивый дворец. И некоторые холмы и леса в окрестностях Палермо он обнес стенами и устроил здесь Парко — приятный уголок для отдохновения, где под сенью разнообразных деревьев бродили во множестве олени, козы и дикие кабаны. И здесь также он воздвиг дворец, к которому вода поступала по подземным трубам из ручьев, где она всегда была вкусной и прозрачной. И король, будучи человеком мудрым и благоразумным, наслаждался красотами разных мест в разное время года. Зимой и в Великий пост он жил в Фаваре, поскольку там имелась в изобилии рыба, а в летнюю жару он искал отдохновения в Парко, где скромные охотничьи забавы отвлекали его от забот и тревог государства».

Так, по крайней мере, говорится в самой ранней сохранившейся версии сочинения Ромуальда. В более поздних рукописях перед последними двумя предложениями имеется длинная и мрачная вставка, резко отличная и по стилю, и по сюжету от буколической идиллии Ромуальда. Она повествует об отношениях Рожера с его адмиралом Филиппом Махдий-ским. Это неприятный эпизод, и он вызывает больше вопросов, чем дает ответов; но, поскольку он представляет собой единственный ключ к пониманию обстановки в королевстве на закате жизни короля, стоит рассмотреть его детально и постараться извлечь из него все возможное.

История, изложенная в этом загадочном отрывке, вкратце такова. Преемником Георгия на посту адмирала стал некий евнух, Филипп из Махдии, возвысившийся за время долгой службы в курии, которого король считал одним из самых способных и надежных среди своих придворных. Летом 1153 г. Филиппа отправили с флотом в город Бон на североафриканском берегу, правитель которого обратился к Рожеру за помощью против вторжения Альмохадов с запада. Филипп без затруднений захватил город, обошелся с ним примерно так же, как поступил с Махдией его предшественник, и победоносно вернулся в Палермо. Там его встретили как героя, но потом он внезапно оказался в тюрьме по обвинению в тайном принятии ислама. Представ перед курией, он сначала отвергал обвинения, но в конце концов признал их справедливость. Король затем произнес гневную речь, заявив, что он охотно простил бы другу, которого любит, всякое преступление против его персоны, но это было преступление против Бога и потому оно не может быть прощено; после чего «графы, юстициарии, бароны и судьи» вынесли смертный приговор. Филиппа привязали к хвосту дикой лошади, притащили таким образом на дворцовую площадь и там сожгли заживо.

Явная неправдоподобность этого рассказа наряду с тем фактом, что он содержится только в поздних рукописях хроники Ромуальда, вызывает большой соблазн отбросить его как фальшивку. Рожера воспитывали арабы; он говорил на их языке, и в продолжение всей своей жизни он доверял им больше, чем своим соплеменникам нормадцам. Многие высшие посты в его правительстве занимали мусульмане. Сарацины составляли главную ударную силу в армии и на флоте. Торговля процветала благодаря арабским купцам, финансами и чеканкой монеты заведовали чиновники-арабы. Арабский был официальным языком на Сицилии. Так же как его отец уклонился от участия в Первом крестовом походе, Рожер не играл сколько-нибудь активной роли во Втором. Возможно ли, чтобы он публично предъявил своему адмиралу обвинения религиозного характера, давая толчок к неизбежному религиозному конфликту, грозившему погубить его страну?

К сожалению, мы не можем полностью отвергнуть эту странную историю, поскольку она появляется несколько в другом варианте в двух независимых арабских источниках — у Ибн аль-Атхира, чье сочинение датируется концом XII в., и у Ибн Халдуна, писавшего примерно двумя столетиями позже. Эти два хрониста приводят другое объяснение судьбы Филиппа: по их мнению, поводом для обвинения стало милосердие, которое Филипп выказал по отношению к некоторым почтенным гражданам Бона, позволив им вместе с семьями покинуть город после его взятия. Эта версия не более убедительна, чем первая. Она не только противоречит утверждению Ромуальда, что Филипп вернулся из экспедиции «с триумфом и славой», но также предполагает, что адмирал пострадал за проведение в жизнь именно той политической линии, которая, как мы видели, являлась основой политики Рожера во всех завоеванных североафриканских землях. Ибн аль-Атхир даже упоминает, что горожане, о которых идет речь, были «добродетельными и образованными людьми», что делает поведение Рожера еще более необъяснимым, поскольку мы знаем от многих авторов, включая самого Ибн аль-Атхира, что арабские ученые были его любимыми собеседниками.

Если, таким образом, мы вынуждены принять, что рассказ имеет под собой какую-то реальную основу, следует искать другое объяснение. Надо вспомнить, что Филипп был не просто мусульманином: его имя указывает на греческое проис-хождение (тот факт, что он носил прозвище Махдийский, не более определяет его национальность, чем определение Антиохийский в имени его предшественника), из чего следует, что он был отступником; а в Сицилийском королевстве при общей атмосфере терпимости отступничество никогда не одобрялось. Мы знаем, например, что граф Рожер запрещал своим воинам-сарацинам, сражавшимся в Италии, принимать крещение (см. «Нормандцы в Сицилии»), а отказ от христианской веры тем более не поощрялся. Само по себе отступничество Филиппа едва ли являлось достаточной причиной для того жестокого наказания, которое его постигло; но можно предположить, что в последние годы Рожер пал жертвой — как многие другие правители до него и после — некоей формы религиозной мании преследования, которая толкала его к бесчеловечным или неразумным поступкам такого рода. Наиболее добросовестный из нынешних биографов Рожера предполагает, что тот поддался настояниям латинского духовенства, которое, как известно, стремилось в это время уменьшить греческое влияние в курии.[69] Но обе эти теории не учитывают того факта, что почти все арабские произведения — а их много, — в которых столь тепло описываются промусульманские симпатии короля, датированы временем после этого инцидента. Мы можем привести только один пример: предисловие к «Книге Рожера» Идриси, написанное, если судить по арабской дате, в середине января 1154 г. — спустя несколько месяцев после смерти Филиппа и за несколько месяцев до смерти короля. В нем говорится, что Рожер «правил своим народом, не делая никаких различий»; далее Идриси ссылается на «красоту его деяний, возвышенность его чувств, глубину его прозорливости, доброту его характера и справедливость его души». Некоторое преувеличение допустимо для восточного человека, пишущего о своем царственном друге и покровителе; но едва ли правоверный мусульманин позволил бы себе употреблять такие выражения сразу после столь жестокого «аутодафе».