Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

были деликатны, и он старался не задеть за живое.

Мы сидели на горушке и думали о жестокости нашего прошлого, а над нами нависала тишина, напряженность которой ночные звуки леса – полет хищной птицы, малейший шелест листьев, отдаленное уханье совы – лишь усиливали.

Раздался волчий вой. Нам стало не по себе. Вой приблизился. Это хриплое пение возвещало гоньбу, поимку, умерщвление жертвы и выгрызание хищными зубами потрохов из ее распоротого живота.

– Как мой отец украл у тебя… мою мать?

Барак вскочил и переступил с ноги на ногу.

– Я не сразу понял его намерения.

Он замер и посмотрел на меня:

– Придется рассказать тебе неприятную историю, Ноам.

Он помялся, затаил дыхание, глубоко вздохнул и наконец продолжил:

– Каддур никогда не изменил бы своего решения: Панноам должен взять в жены Изу, дочь Мардора, – такой союз необходим для власти, процветания и мира. Каддур не уступал, когда дело касалось наследования власти. Если мне дозволялись какие-то прихоти, от Панноама он требовал полного подчинения, ведь и задача на Панноама возлагалась нешуточная. Он не должен был уклоняться от своей судьбы вождя.

– И что же?

– Деревня Мардора стала приходить в упадок. Начались вторжения, грабежи, похищения, насилие. Охотники не давали жителям опомниться. Спустя несколько месяцев деревня оскудела – ее закрома, стада, сады и поля пришли в запустение, – а вскоре и обезлюдела. Мардор был задушен во время схватки – ему уже нечего было терять, кроме жизни.

– А Иза?

– В ее смерти нужды не было.

– То есть?

– Разгневанный Панноам обвинил Каддура, что тот вынуждает его жениться на бедной сироте из разграбленной деревни. Каддур растерялся. Панноам воспользовался заминкой, чтобы попросить разрешения на брак с Еленой. Мой отец вызвал меня – я как раз возвращался из лесу с богатой добычей, моим первым медведем, – и не успел я похвалиться своим подвигом, как он объявил мне, что право первородства Панноама обязывает меня уступить ему Елену.

– Боги и Духи всегда были милостивы к Панноаму!

– Боги и Духи тут ни при чем.

– Однако… Уничтоженная деревня Мардора…

– Ни Боги, ни случай, ни обстоятельства не имеют к этому отношения. Все организовал Панноам.

– Как? Не намекаешь ли ты, что мой отец…

– Я не намекаю, у меня есть доказательства.

– Какие?

– Свидетельства самих Охотников.

– Каких?

– Которых он подкупил, чтоб они рушили, грабили и убивали.

– Но Охотники живут независимо и…

– Некоторые продаются тому, кто окажется щедрее. Они перекати-поле, Оседлых людей ненавидят и в средствах неразборчивы, когда речь идет о выгоде. Если им указать, куда прийти, как проникнуть, что взять, кого убить, они готовы на дурное дело почти задаром. Выпотрошат деревню за пару мешков зерна. Я был таким же простодушным, как ты теперь, и мне даже в голову не приходила возможность подобных козней. Я думал, что столкнулся лишь с суровым отцовским приказом. Панноам в моих глазах оставался полностью невинным. Если не жертвой.

– И что ты ответил Каддуру?

– Я оцепенел.

– Ты?

– Сила и ум не одно и то же. Думаю я неспешно.

– Ты пытался отстоять свои интересы?

– Я слишком долго колебался. С одной стороны – любил Елену, с другой – Панноама. Я желал им счастья. И обязан был подчиниться отцу.

– Что было потом?

– Ночью, ни с кем не объяснившись, я ушел.

– Даже с Панноамом? И с Еленой?

– На следующий день они узнали о моей смерти.

Я удивленно посмотрел на него.

– Свидетельства своей гибели я представил на обозрение на поляне, неподалеку от деревни. Видимость битвы. Измазал траву, камни и стволы деревьев кабаньей кровью. Там и сям разбросал клочья одежды, будто хищник растерзал меня. На тропе, по которой я якобы бежал, раскидал сломанный лук и стрелы, котомку. Я пришел в чем мать родила к скалам у Озера, где накануне завалил и оставил медведя, мою недавнюю гордость. На заре, когда пастухи выгоняют на холмы стадо, я завопил со всей мочи и, потрясая останками медведя, изобразил поединок. Медведь наступал, одолевал меня, ревел, и наконец я разыграл свое поражение. Я испустил жуткий вопль и шагнул со скалы, вцепившись в останки зверя. Поток подхватил нас с медведем: в этом месте в Озеро впадала бурная речка. Я всегда был хорошим пловцом и теперь старался казаться недвижным; течение несло меня к озеру. Краем глаза я заметил, как пастухи размахивают руками и указывают пальцем на два плывущих по реке трупа… После этого меня объявили погибшим в схватке с медведем.

Он стукнул себя кулаками по ляжкам. Спустя долгие годы эта история все еще не отпускала его.

– Вечером я бросил медведя посреди Озера, доплыл до этого берега голый, с пустыми руками. И с тех пор живу здесь.

– Барак, но зачем ты все это проделал?

– Я хотел, чтобы Елена была свободна и не смущаясь вышла за Панноама. Будь я жив, она никогда не согласилась бы на это. Будь я жив, Панноам не женился бы на ней, а взял бы силой. Будь я жив, их женитьба стала бы пыткой. Будь я жив, ни Елена, ни Панноам не узнали бы счастья.

Я смотрел на его ссутулившийся силуэт. Совсем стемнело, но я заметил дрожь его век. Барак еле сдерживал слезы.

– Я думал только о ней. Я думал только о нем. И я умер.

Он встряхнулся, засопел, шумно выдохнул и вперился влажными глазами в луну.

– А еще я подумал, что, оплакав мою смерть, Елена сочтет союз с моим братом своего рода верностью мне.

* * *

Барак научил меня лесной жизни. Мы не сговариваясь зажили вместе: вместе охотились, рыбачили, ели и спали; у нас было общее солнце, ливни и хижина, крытая звериными шкурами и защищенная колючим ежевичником. Это сближение имело очевидные причины. Конечно, нас связывала кровь, но наше подлинное родство определялось общностью судьбы: мы оба были жертвами Панноама.

Но мы не винили человека, который похитил наших суженых и обрек нас на изгнание. Почему?

– Если ты любишь, то не прекращаешь любить никогда. Любовь меняется, но не исчезает.

Однажды Барак произнес эти слова, и я согласился. Мы упрекали Панноама, но не проклинали его. Мы были разочарованы и опечалены, но злобы на него не таили. В этом падении кумира была и наша вина: мы вознесли его слишком высоко. Чтобы отрезвиться, нужно испытать опьянение! Ослепленные его чарами, неспособные его любить с разбором, чуткие к достоинствам Панноама, но не замечавшие его эгоизма, мы не могли судить о нем здраво. Как выяснилось, он не изменился за эти годы: нас он в грош не ставил.