Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

голова: дядя меня разглядывал.

– Ты говорил во сне, – заметил он.

– С кем?

– С птицей… хотел ее поймать… уговаривал вернуться.

Я сел. Мина! Что с ней стало? Вернее, с синицей, в которую вселилась ее душа? Я вспомнил, что с начала бури больше ее не видел.

– Что делают птицы во время бури? – спросил я у дяди.

– То же, что и мы, – прячутся. Одним это удается, другим нет. Некоторые гибнут…

Я вспоминал о Мине, о ее страхах: она боялась скопления черных туч, раскатов грома, вспышек молний, порывов ветра; она готова была зарыться в землю, юркнуть под циновку, и, даже когда на небе воцарялась радуга, она все еще боялась. Удалось ли ей спастись во время этого разгула стихии? Улетела? Укрылась в ветвях дуба и погибла вместе с ним? Или ее убило молнией?

Я вздрогнул, представив, что она выжила, но потеряла меня, когда я бежал сломя голову через лес. Бедная синица, она мертва или осталась в одиночестве? На глаза мне навернулись слезы.

– Ты что-то от меня скрываешь, – сказал дядя.

Я промолчал.

Барак встал, потянулся, захрустел суставами. Никогда я не видел такого великана. Да в нем уместится трое таких, как я.

– Пойдем встречать ночь, – объявил он.

Он вышел, и я вслед за ним.

Когда мы миновали ежевичник, служивший защитой его хижины, он велел, чтобы я шел на расстоянии от него.

– Вот тебе урок, Ноам, – пояснил он, шагая по вересковым зарослям. – Не оставляй никаких знаков, говорящих о близости хижины. Возвращайся всегда другим путем, не топчи одну и ту же траву, не дави тот же мох, не ступай по той же земле.

– А ты не боишься заблудиться?

– Дорога-то размечена.

– Ты шутишь?

– Нет!

Я недоуменно огляделся. Никаких меток не видно.

Он усмехнулся:

– Подними голову!

Я разглядывал серые ветки на фоне темного неба.

– Не видишь? – допытывался он.

Он указал пальцем на лиану, заметную даже в сумерках. Потом еще одну. Потом третью.

– Я проложил дорогу не по земле, а по небу. Неплохо, а?

Я восхищенно кивнул.

С веток все еще срывались редкие капли, даря травам небывалые жизненные силы; крапива вымахала мне до плеч, ломонос вовсю карабкался по стволам деревьев. В лесу быстро темнело, и стал почти невидим склон, по которому мы спускались, иногда оскальзываясь.

Я спросил Барака:

– Зачем столько предосторожностей? Ты силач, никто не отважится напасть на тебя. Даже медведь решится не сразу.

– Ты прав! Один медведь бросился на меня, да пожалел об этом. А я доволен: у меня теперь отличное одеяло на зиму.

– Так почему ты прячешься?

– Причин немало. Скажем, Охотники опасны.

– Но… ты, помнится, прихлопнул пятерых одним ударом.

Он ухмыльнулся, уличенный в неискренности. Я не унимался:

– Чего ты боишься, дядя?

– Иди вперед!

Он насупился, глаза сверкнули недобрым блеском, тон не допускал возражений.

Мы вышли на травянистую поляну, со всех сторон окруженную лесом. Над ней высился звездный шатер. Где-то внизу поблескивало озеро. Я с облегчением вздохнул, узнав его, как узнают родственника после долгой разлуки.

Барак понял меня и тихо проговорил:

– Я больше не принадлежу общине, но навсегда остался человеком Озера. Как и ты, верно?

Я кивнул и расслабился. На нас сошло умиротворение, мы были членами одного братства.

Солнце давно село, воздух свежел. Волчий вой приветствовал наступление ночи. Заунывная бесконечная жалоба напоминала о беспредельности Природы.

Над застывшим, почти окаменевшим Озером луна казалась водянистой. От нее нисходили волны света, достигали поверхности, растекались по ней, плыли по прибрежным холмам и лесам, заливали округу волшебной глазурью.

Я обернулся к дяде:

– Почему ты навсегда ушел в лес?

Он пожевал губами, закашлялся, сплюнул.

– Старая история…

Я прощал ему уклончивость и недомолвки. Этот отшельник за день наговорил, наверно, больше, чем за годы. Я отдался созерцанию звезд.

Теперь волчий вой исходил от дальних окраин, границ мира, пределов слуха. Как бы ни был далек мертвящий голос хищника, я был от него неотделим и не знал, слышу ли я его до сих пор въяве или уже грежу.

Внезапно Барак заговорил:

– Мое первое воспоминание – это Панноам. Счастливое воспоминание! Я обожал моего старшего брата, восхищался его самоуверенностью, характером, знаниями и умом. Я был страшно горд, когда шел с ним рядом. Передо мной всплывает его лицо в разные годы, и оно всегда прекрасно. В любом возрасте – мальчиком, подростком, юношей и взрослым мужчиной – он пленял. Если Боги даруют ему здоровье, он покажет нам, как выглядит величественный старик. Я был тщедушным ребенком, и мне казалось, что отсвет его великолепия если не делает меня краше, то хотя бы согревает и укрепляет. Я подражал ему во всем – в играх, в поведении, в жестах и в манере говорить, – и он вовлекал меня в свои занятия, а я тянулся за ним вверх и мысленно благодарил его. Я боготворил его. Когда его не было рядом, меня мучило чувство сродни жажде. Смысл жизни был мне очевиден: оставаться подле старшего брата до скончания времен. К несчастью, я не дал себе труда усомниться…

Он замолчал и принялся скоблить ногтем палец ноги. Я испугался, что он расхотел делиться своим прошлым, и подтолкнул его:

– В чем?

– Любил ли меня Панноам?

И посмотрел на меня.

– Я любил его искренне, безоглядно, беззаветно, но любил ли меня он?

Я уронил голову – так живо отозвался во мне его вопрос; со дня нашего конфликта из-за Нуры жесткость Панноама заставила и меня усомниться в его любви ко мне.

Дядя продолжал:

– Панноам внушает такую любовь, что невольно начинаешь и ему приписывать ее отсвет. Вот тут-то и загвоздка.

– Что ты хочешь сказать?

– Панноам любит, как это его устраивает и когда устраивает.

Я вздрогнул, настолько эти слова были точны.

– Он дорожил братом, пока этот союз его устраивал. Что может быть лучше компании мальчугана, который смотрит тебе в рот и восхищается всеми твоими поступками? Но когда я подрос, любить меня стало труднее.

Дядя обвел рукой свое могучее тело.

– Взгляни на великана, который вымахал из замухрышки! Никто такого не ожидал: ни он, ни родители, ни я. Из былинки вырос дуб. Я рос, крепчал и расцветал. И пошло, и поехало. Прежде я млел перед силой старшего брата, теперь мог одолеть его одной левой. Изо дня в день его представление о своем превосходстве расшатывалось.

– Ревновал?

– Панноам из числа гордецов, не подверженных ревности. Он ценит себя высоко и не желает быть кем-то другим. Но ненавидит того, кто его затмевает. Едва я осознал, что обгоняю его, я