Левый берег - Варлам Шаламов

- Я, гражданин начальник, могу быть на всякой работе. Я могу быть даже начальником больницы.

Доктор Доктор выругался матом и удалился по направлению к вольному поселку. Ударили в рельс, и я пошел не в лагерь, не в зону, как два последних дня, а в больницу.

- Гришка, воды! - закричал я.- И пожрать чего-нибудь после ванны.

Но я плохо знал доктора Доктора. Комиссии, проверки сыпались на отделение чуть не каждый день.

А в ожидании приезда высшего начальства доктор Доктор сходил с ума.

Доктор Доктор добрался бы до меня, да другие вольные начальники сгубили его карьеру, подставили ножку, выперли с хорошей должности.

Внезапно доктор Доктор был отпущен в отпуск на материк, хотя никогда в отпуск не просился. Приехал вместо него другой начальник.

Прощальный обход. Новый начальник грузен, ленив, тяжело дышит. Хирургическое отделение на втором этаже - быстро шли, запыхались. Увидев меня, доктор Доктор не мог отказать себе в развлечении.

- Вот это та самая контрреволюция, о которой я тебе внизу говорил,показывая на меня пальцем, громко говорил доктор Доктор.- Все собирался снять, не успел. Советую тебе сделать это немедленно, сразу же. Больничный воздух будет чище.

- Постараюсь,- равнодушно сказал толстый начальник, и я понял, что он ненавидит доктора Доктора не меньше, чем я.

1964

БУКИНИСТ

Из ночи я был переведен в день - явное повышение, утверждение, удача на опасном, но спасительном пути санитара из больных. Я не заметил, кто занял мое место,- сил для любопытства у меня не оставалось в те времена, я берег каждое свое движение, физическое или душевное - как-никак мне уже приходилось воскресать, и я знал, как дорого обходится ненужное любопытство.

Но краем глаза в ночном полусне я увидел бледное грязное лицо, заросшее густой рыжей щетиной, провалы глаз, глаз неизвестного цвета, скрюченные отмороженные пальцы, вцепившиеся в дужку закопченного котелка. Барачная больничная ночь была так темна и густа, что огонь бензинки, колеблемый, сотрясаемый будто бы ветром, не мог осветить коридор, потолок, стену, дверь, пол и вырывал из темноты только кусочек всей ночи: угол тумбочки и склонившееся над тумбочкой бледное лицо. Новый дежурный был одет в тот же халат, в котором дежурил я, грязный рваный халат, расхожий халат для больных. Днем этот халат висел в больничной палате, а ночью напяливался на телогрейку дежурного санитара из больных. Фланель была необычайно тонкой, просвечивала - и все же не лопалась; больные боялись или не могли сделать резкое движение, чтобы халат не распался на части.

Полукруг света раскачивался, колебался, менялся. Казалось, холод, а не ветер, не движение воздуха, а сам холод качает этот свет над тумбочкой дежурного санитара. В световом пятне качалось лицо, искаженное голодом, грязные скрюченные пальцы нашаривали на дне котелка то, чего нельзя было поймать ложкой. Пальцы, даже отмороженные, нечувствительные пальцы, были надежнее ложки - я понял суть движения, язык жеста.

Все это мне было не надо знать - я ведь был дневной санитар.

Но через несколько дней - поспешный отъезд, неожиданное ускорение судьбы внезапным решением - и кузов грузовика, сотрясающегося от каждого рывка автомашины, ползущей по вымерзшему руслу безымянной речки, по таежному зимнику ползущей к Магадану, к югу. В кузове грузовика взлетают и ударяются о дно с деревянным стуком, перекатываются, как деревянные поленья, два человека. Конвоир сидит в кабине, и я не знаю - ударяет меня дерево или человек. На одной из кормежек жадное чавканье соседа показалось мне знакомым, и я узнал скрюченные пальцы, бледное грязное лицо.

Мы не говорили друг с другом - каждый боялся спугнуть свое счастье, арестантское счастье. Машина спешила - дорога кончилась в одни сутки.

Мы оба ехали на фельдшерские курсы, по лагерному наряду. Магадан, больница, курсы - все это было как в тумане, в белой колымской мгле. Есть ли вехи, дорожные вехи? Принимают ли пятьдесят восьмую? Только десятый пункт. А у моего соседа по кузову машины? Тоже десятый - "аса". Литер: "антисоветская агитация". Приравнивается к десятому пункту.

Экзамен по русскому языку. Диктант. Отметки выставляют в тот же день. Пятерка. Письменная работа по математике - пятерка. Устное испытание по математике - пятерка. От тонкости "Конституции СССР" будущие курсанты избавлены - это все знали заранее... Я лежал на нарах, грязный, все еще подозрительно вшивый - работа санитаром не уничтожала вшей, а может быть, мне это только казалось, вшивость - это один из лагерных психозов. Давно уж нет вшей, а никак не заставишь себя привыкнуть не к мысли (что мысль?), к чувству, что вшей больше нет; так было в моей жизни и дважды и трижды. А Конституция, или история, или политэкономия - все это не для нас. В Бутырской тюрьме, еще во время следствия, дежурный корпусной кричал: "Что вы спрашиваете о Конституции? Ваша Конституция - это Уголовный кодекс". И корпусной был прав. Да, Уголовный кодекс был нашей конституцией. Давно это было. Тысячу лет назад. Четвертый предмет - химия. Отметка - тройка.

Ах, как рванулись заключенные-курсанты к знаниям, где ставкой была жизнь. Как бывшие профессора медицинских институтов рванулись вдалбливать спасительную науку в неучей, в болванов, никогда не интересовавшихся медициной,- от кладовщика Силайкина до татарского писателя Мин Шабая...

Хирург, кривя тонкие губы, спрашивает:

- Кто изобрел пенициллин?

- Флеминг! - Это отвечаю не я, а мой сосед по районной больнице. Рыжая щетина сбрита. Нездоровая бледная пухлость щек осталась (навалился на суп мельком соображаю я).

Я был поражен знаниями рыжего курсанта. Хирург разглядывал торжествующего "Флеминга". Кто же ты, ночной санитар? Кто?

- Кем же ты был на воле?

- Я капитан. Капитан инженерных войск. В начале войны был начальником укрепленного района. Строили мы укрепления спешно. Осенью сорок первого года, когда рассеялась утренняя мгла, мы увидели в бухте рейдер немецкий "Граф фон Шпее". Рейдер расстрелял наши укрепления в упор. И ушел. А мне дали десять лет.

"Не веришь, прими за сказку". Верю. Знаю обычай.

Все курсанты занимались ночи напролет, впитывая, вбирая знания со всей страстью приговоренных к смерти, которым вдруг дают надежду жить.

Но Флеминг, после какого-то делового свидания с начальством, повеселел, приволок на занятия в барак роман и, поедая вареную рыбу - остатки чьего-то чужого пира, небрежно листал книгу.

Поймав мою ироническую улыбку, Флеминг сказал:

- Все равно - мы учимся уже три месяца, всех, кто удержался на курсах, всех выпустят, всем дадут дипломы. Зачем я буду сходить с ума? Согласись!..

- Нет,- сказал я.- Я хочу научиться лечить людей. Научиться настоящему делу.

- Настоящее дело - жить.

В этот час выяснилось, что капитанство Флеминга - только маска, еще одна маска на этом бледном тюремном лице. Капитанство-то не было маской маской были инженерные войска. Флеминг был следователем НКВД в капитанском чине. Сведения отцеживались, копились по капле - несколько лет. Капли эти мерили время подобно водяным часам. Или эти капли падали на голое темя подследственного - водяные часы застенков Ленинграда тридцатых годов. Песочные часы отмеряли время арестантских прогулок, водяные часы - время признания, время следствия. Торопливость песочных часов, мучительность водяных. Водяные часы считали не минуты, отмеряли не минуты, а человеческую душу, человеческую

волю, сокрушая ее по капле, подтачивая, как скалу,- по пословице. Этот следовательский фольклор был в большом ходу в тридцатые, а то и в двадцатые годы.

По капле были собраны слова капитана Флеминга, и клад оказался бесценным. Бесценным его считал и сам Флеминг - еще бы!

- Ты знаешь, какая самая большая тайна нашего времени?

- Какая?

- Процессы тридцатых годов. Как их готовили. Я ведь был в Ленинграде тогда. У Заковского. Подготовка процессов - это химия, медицина, фармакология. Подавление воли химическими средствами. Таких средств сколько хочешь. И неужели ты думаешь, если средства подавления воли есть их не будут применять. Женевская конвенция, что ли?

Обладать химическими средствами подавления воли и не применять их на следствии, на "внутреннем фронте" - это уж чересчур человечно. Поверить в сей гуманизм в двадцатом веке невозможно. Здесь и только здесь тайна процессов тридцатых годов, открытых процессов, открытых и иностранным корреспондентам, и любому Фейхтвангеру. На этих процессах не было никаких двойников. Тайна процессов была тайной фармакологии.

Я лежал на коротких неудобных нарах двухспальной системы в опустевшем курсантском бараке, простреливавшемся лучами солнца насквозь, и слушал эти признания.

Опыты были и раньше - во вредительских процессах, например. Рамзинская же комедия только краем касается фармакологии.

Капля по капле сочился рассказ Флеминга - собственная ли его кровь капала на обнаженную мою память? Что это были за капли - крови, слез или чернил? Не чернил и не слез.