Частная жизнь парламентского деятеля - Эдуар Род

— Где он?

— В Grand-Hôtel’е.

— Ну, я с ним увижусь и скажу ему то, что друг может сказать. Если у него осталась хоть капля здраваго смысла, хотя атом воли, я возвращу его к вам.

Сусанна колебалась с мгновение, но ея гордость сдалась.

— Поезжайте,— сказала она,— хотя я и не надеюсь.

В Grand-Hôtel’е, Монде думал, что он никогда не доберется до Мишеля. Тесье никого не велел принимать, В ту минуту, когда Жак уже отчаявался в успехе, он увидел Тесье, который тоже заметил его и подбежал к нему.

— Ты, мой друг, меня не покидаешь! Пойдем, пойдем, поговорим.

И он отвел его в небольшое помещение, состоявшее из спальной и залы во втором этаже; тут было банально, пусто, не виделось ни бумаг, ни книг. Несколько газет только и напоминали о былой деятельности Тесье.

— Что ты сделал, несчастный,— сказал Монде.

— Разве и ты, как все другие, бросишь в меня камнем? — ответил Мишель и прибавил, смяв лежавпгия на столе газеты: — Осудишь, вот как эти листки, которые теперь разрывают меня на части.

— Нет, конечно, не так как они, потому что я тебя порицаю и жалею одинаково сильно. Мне даже кажется, жалею больше, чем осуждаю. Да, ты поступал дурно и не будешь счастлив. Такой человек, как ты, не может быть счастлив, делая зло. Ты даром, совершенно даром испортил себе жизнь. Слушай: непоправимаго еще ничего нет; ты можешь вернуться домой и скандал затихнет.

— Разсчитывай,— заметил Мишель с ироническим смехом,— при том-же это и невозможно,— добавид он.— Если я вернусь в дом, моя жена уедет оттуда.

— Нет, мой друг, я сейчас был у нея. Сусанна мне разсказала все; теперь она видит то, чего не видала прежде. Она примет тебя, простит. Твоя жизнь пойдет совершенно так, точно ты не прерывал ее.

— И ты нарочно ехал из Аннеси,— перебил его Мишель,— чтобы сказать мне это?

Замечание Тесье смутило Жака.

— Впрочем, ты прав,— прибавил Тесье,— все бы в моей жизни пошло так, точно я не нарушад ея течения. Но этого-то я именно и не хочу. Я до конца боролся, сама Сусанна виновата в моем поражении. Тем хуже для нея! Я не отступаю, зачем? начинать все съизнова. Нет, то, что совершилось, непоправимо, судьба распоряжается мной.

— О, судьба! Когда на человеке лежат обязанности, в роде твоих, нечего говорить о судьбе.

Этот разговор начал раздражать Мишеля.

— Обязанности? — заговорил он энергично,— не будем толковать о них, мой милый! Я их не знаю больше, уничтожил старыя и создал себе новыя. Ты так разсуждаешь, точно я спокойно могу слушать тебя? Ты по прежнему мне друг, Монде? Ну, так я тебя попрошу, оставим все это и пойдем завтракать.

Он отворил дверь, знаком приглашая Монде пройти в столовую; в эту минуту ему подали визитныя карточки де-Торна и монсиньора Русселя.

— Я-же никого не принимаю,— крикнул он, и взяв Монде за руку, сказал почти угрожающим тоном:— я не хочу, чтобы мне надоедали.

IX.

;;

;Сусанна к Монде.;

“Благодарю вас, дорогой друг, за милое письмо. Вы угадали: в настоящих ужасных обстоятельствах моя жизнь истая мука; я совершенно одинока и мне страшно необходима дружеская поддержка, возможность говорить вполне откровенно с добрым, хорошим человеком, способным меня понимать, способным страдать вместе со мной. Мне еще тяжелее от общаго равнодушия. Из всего множества людей, бывавших у нас в доме, едва ли найдется несколько, которые считают своим долгом выразить мне банальное соболезнование. Монсиньор Руссель два или три раза заехал во мне, тоже и м-м де-Торн; кроме них в моей гостиной несколько раз появлялись смущенныя личности с вытянутыми физиономиями, не знающия что сказать. Едва коснувшись единственнаго предмета, о котором я думаю, оне уходили, стараясь не шуметь, как выходят из дому, в котором случилось горе. Вы знаете, у меня нет подруг; их мало у женщин! Мы всегда бываем так заняты мужем, детьми, нашими светскими обязанностями, что на дружбу у нас не хватит времени. У меня теперь только и есть, что дети; бедныя малюточки не всегда могут мне наполнить жизнь; но все таки оне драгоценный источник радости и утешения; я читаю в их душах, чувствую себя такой необходимой для них! Знаете, я нахожу, что дети гораздо выше нас? В них столько доброты, деликатности, нежности, что надо просто удивляться, как все это может быть так сильно развито в этих маленьких сердечках. Их ласки смягчают душевную боль. И Анни и Лауренция действительно очаровательны! Неизменная веселост Лауренции так невинна, наивна, что невольно ободряет меня. У Анни же чувствительное, глубокое, преданное и верное сердечко. Вы знаете, отец особенно любил ее и она его не забыла. Вчера вечером (каждый день я прихожу укутывать их) я застаю ее в слезах, целую и несколько раз спрашиваю, что с ней; она мне все повторяет: “ничего мама, ничего”. Потом, наконец, обняв меня и рыдая, она говорит: “я думаю о папе и потому плачу”.

“Быстро положив девочку в кроватку, я убежала, чтобы тоже не расплакаться. Эти милыя создания трогают меня невыразимо. Я с мукой спрашивала себя, как-то теперь сложится их жизнь, ведь, кроме меня, у них не осталось никого. Когда я раздумываю о будущности их, я раскаяваюсь в том, что сделала, и чувствую, что относительно их не исполнила своего долга. Им в жертву я должна была принести все, все вынести, чтобы только оне были счастливы, я мало думаю о них, слишком о себе самой. Но теперь ужь поздно… Впрочем, не столько из-за них иногда я сожалею о моем решении. Если бы вы знали, что за ужасная вещь бракоразводный процесс; если бы вы знали, сколько мучений приходится терпеть, сколько мелких унижений! С страшному стыду и горю, который испытывает покинутая жена, присоединяются еще все эти мелкия муки! Если бы вы знали, как больно, когда посторонние люди, поверенные, адвокаты, судьи, вторгаются в вашу интимную жизнь, роются в ваших тайнах, оскорбляют самыя воспоминания. Мне было страшно трудно заставить моего адвоката Д. понять, каково наше действительное положение; а он еще считается ловвим специалистом в этих делах. У него следующая точка зрения: нужно, чтобы из этого процесса вы ввнесли все выгоды, которыя вам только может дать закон, т. е., чтобы дети остались при вас и вы от мужа получали хорошее содержание. Он никак не хотел понять, что эти два вопроса уже заранее решены между нами, что я не хочу пенсии (ведь наследство, четыре года тому назад полученное мною от тетки, вполне обезпечивает нас с детьми) и что Мишель не потребует от меня Анни и Лауренции; вместе со мной он жертвует и ими своей слепой страсти; не могла я втолковать поверенному и того, что все постановления суда ни на иоту не изменят решеннаго нами. Д. непременно хочет добиться какой нибудь лишней уступки. По его мнению, процесс это род поединка: если возможно нужно убить противника, или хоть ранить его. Нет сил переубедить моего адвоката! Он очень хитер и, во что бы то ни стало, непременно хотел разузнать тайны Мишеля; благодаря, знаете, той отвратительной статье, единственной близкой в истине, он может быть и мог бы добраться до правды… Мне было очень трудно не попасться, когда он лукаво допрашивал меня. Зачем этот человек старается узнать больше, чем хотят ему сказать? Конечно, впрочем, ему было бы выгодно усилить еще больше скандал, чтобы составить себе громкую рекламу, уничтожив в прах общественнаго деятеля, упавшаго с большой высоты очень низко. Но этого не будет.

“Эта безконечная процедура, вся основанная на лжи, ничто иное, как душу раздирающая комедия, какой-то безпорядочный маскарад! Для развода, вы знаете это, нужен повод, а у нас, повидимому, нет его, по крайней мере, нет достаточно уважительнаго, по мнению закона. Пришлось изобрести предлог; самым подходящим явилось то, что эти господа называют “оскорбительныя письма и оставления супружескаго жилища”. Оскорбительныя письма? Поверите ли, друг мой, у него нашлось печальное мужество прислать мне их. Я знаю, что он ни слова не думал из того, что писал, но между тем, я читала все это со страшной болью в душе. Если бы мне пришлось сделать что либо подобное, у меня бы просто не хватило сил заставить себя сыграть такую роль, и тем отречься от всего нашего прошлаго, загрязнить воспоминания! Только подумайте, эти письма прочтут в суде, я перенесла унижение получить их, а еще мне предстоит худшее: я должна буду слушать, как адвокат читает их, указывая судьям на дерзкия, оскорбительныя выражения, а члены суда, взвесив каждое слово, станут разсуждать, достаточно ли оскорбительны эти письма, чтобы быть поводом к разводу. Скажите, ради Бога, в ком больше жестокости — в законе ли, который требует такого лидемерия, или в человеке, соглашающемся на него? Если бы к этим ужасным письмам он прибавил хотя несколько слов, чтобы попросить прощение за свою отвратительную роль! Но Мишель не сделал этого! Я думаю, он не доверяет мне, боится написать хоть слово, противоречащее тому, что сочиняет его поверенный для успеха процесса, ему страшно, что я покажу это письмо и, пожалуй, замедлю или совсем помешаю произнесению в суде желаннаго для него решения, которое он старается ускорить посредством всех еще оставшихся у него связей. Но ему нечего бояться! Скольбо бы ни пришлось мне страдать, я не захочу изменить сделаннаго. Поправить того, что разделяет нас, нельзя, и когда приговор будет произнесен, мы не станем дальше друг от друга, чем теперь. Самая лицемерная из всех этих пародий, самая варварская и безполезно жестокая — “увещание”. Пришлось перенести и это; закон не поступается ничем. Представьте: в тот день, который председатель суда нарочно посвящает подобным попыткам примирения, одним супругам приходится явиться к нему. Приемная переполнена разводящимися; все стараются принять равнодушный вид или изподтишка, с ненавистью, наблюдают друг за другом. В комнате так много народа, что, вероятно, каждое “увещание” не может затягиваться долго, мне это представляется чем-то вроде гражданскаго брака; несколько обычных вопросов, ответов, которых почти не слушают, и все готово. Мы на особом положении, потому председатель перед нами торжественно разыграл всю свою роль до конца. Он усадил нас, точно мы приехали к нему с визитом, говорил с нами примирительным тоном, любезно, вежливо, ласково, остроумно. Это длилось, по крайней мере, минут двадцать; речь его так и лилась. Мы слушали, подчинившись своей участи, избегая смотреть друг на друга. Собственное краспоречие опьяняло председателя, его доводы казались ему до того убедительными, что он внезапно произнес: “И так все улажено, не правда ли, нет более развода?” Я подала жалобу и потому он обратился ко мне. Нужно было ответить, но волнение мешало мне говорить, сама не знаю, что я пробормотала ему. Наконец, председатель понял, что он попусту расточает свое красноречие, проговорив с сокрушением: “Как жаль, как жаль!” и отпустил нас. “Я исполнил свой долг”, сказал он, вставая с кресла и с грустнын жестом проводил до двери, Когда мы проходили через приемную, Мишель подошел во мне и тихонько сказал “прости”, я ничего не ответила, я поняла, что он просит прощения только за эту комедию, за ложь, а не за что-либо другое. В последний раз мы виделись в тот день, когда он приезжал согласиться со мной, как вести дело, чтобы оно двигалось быстрее, и снова встретимся, вероятно, только на суде. Кончится ли это когда нибудь! Мне все приходит в голову сравнение с долгой агонией, которую смерть не приходит прекратить. A этот остаток безумной надежды… надежды на что? Ведь ничем, рениятельно ничем нельзя поправить сделаннаго зла, ведь самое худшее что может случиться, это если нам откажут дать развод.