Частная жизнь парламентского деятеля - Эдуар Род

Де-Торн пожал плечами, презрительно сказав:

— Это, если хотите, очень возвышенно, но совершенно безсмысленно. Ваша жена прежде всего должна была думать о детях.

— Не судите по наружности,— ответил Мишель, впадая снова в раздражавшее его собеседника спокойствие,— может быть, я поступаю совсем не так безчестно, как это кажется. Если бы мы с вами хотели заняться психологией, вероятно, в этом случае было-бы над чем поломать голову. Уверяю вас, моя жена думала о детях, но тоже и о себе самой; кто знает, не потому-ли она возвращает мне свободу, что не может быть достаточно снисходительной?

— Какия тонкости, мой милый. Позвольте мне не отвечать на ваши нудрствования… Если только m-me Тесье вспомнила о вашем положении…

— Как же вы хотите, чтобы забота о моем общественном положении сделала то, чего не могла сделать мысль о детях,— довольно нетерпеливо перебил его Мишель.— Мое положение, неужели вы полагаете, что кто либо из нас думал о нем?

— Она, не знаю, вы же — наверно нет; иначе вы бы сказали себе, что через несколько месяцев, быть может, дней общественное мнение, точно сильный прилив волн, вознесло бы вас очень высоко, что вы воплощаете в себе великое национальное движение, что тысячи людей возложили на вас все свои патриотическия надежды, что, вместо победы, которую вы могли выиграть для вашей партии, вы дадите нашим противникам страшное оружие. Разве вы не знаете, что они скажут: хорош Тесье, этот безупречный, добродетельный человек, стремящийся нравственно возродить страну.

— Я обо всем этом думал, друг мой, но вы, кажется, предполагаете, что я еще остался общественным деятелем, тогда как сегодня же вечером, уезжая из дому, я пошлю мою отставку!

Де-Торн, севший за рабочий стол, сильно ударил по нем кулаком.

— Это еще что! — крикнул он.

— Да, сегодня же вечером,— тихо повторил Мишель.

— Вы еще безумнее, нежели я думал; раз вы подадите в отставку, зло станет непоправимо.

— Это и без того так.

— Да нет же! С неделю, много с месяц, все покричат, потом умолкнут. Подобные поступки у нас не уничтожают человека. Мы не англичане!

— Это говорил и Диель.

— И что же? разве на собственном примере он не доказал всю справедливость своих слов?

— Постойте! Диель говорил, что людям, которые часто сбиваются с прямого пути, это легко прощается; но я, к несчастью, не привык к этому и не сумею заставить себя простить.

— Что за странная идея?

— Напротив, я говорю правду. Вы, знаток людей, должны были убедиться, что честный человек гибнет при первом же падении. Скажите-ка мне, как бы на моем месте поступил циник, вроде Диеля, не мудрствующий, безнравственный человек или просто кутила? Он бы раздвоил свою жизнь, приняв все предосторожности, чтобы тайна его не раскрылась, тщательно маскируя свое счастье (так как ведь наверно этот человек был бы счастлив).

— Если вы так хорошо знаете, как другой поступил бы на вашем месте, почему же сами-то не сделаете того же?

— А, вот что. Я не поступаю так потому, что во мне нет необходимых для этого задатков: я не циник, не потерявший совесть безумец, не кутила; я лучше своих поступков, моя душа выше моих слабостей.

Де-Торна удивили эти слова.

— Все это фразы! Послушайте, в состоянии вы говорить разсудительно?

— Вы сами видите: я спокоен.

— О, вы думаете, ваше спокойствие утешительно? Ну, все же попробуем потолковать.

— Потолкуем.

— Если я вас хорошо понял, вы мне сейчас объясняли, что вы лучше того, чем кажетесь, и даже лучше большинства ваших современников? Я верю вам; что же из этого следует? Там, где другой сделал бы небольшой вред, вы разрушаете решительно все; что было бы простым происшествием в жизни обыкновеннаго человека, для вас делается катастрофой; вместо того, чтобы согласиться на компромисс, как сделала бы слабая личность, вы ставите в опасное положение ваше дело, вы уничтожаете себя, нравственно убиваетесь.

— Верно.

— И вы хотите, чтобы я вами восхищался.

— Извините, мой милый, я не прошу вашего восхищения.

— Не желаете.

— Ничуть, я ничего не хочу от вас. У нас с вами есть общие интересы и я просто заранее сообщаю вам о том, что со мной случится, предупреждаю, чтобы вы могли принять необходимыя, по вашему, меры.

— Во первых, необходимо употребить все возможные способы, чтобы удержат вас.

— Все возможные способы? вы бредите; меня удержать нельзя, я свободен в своих поступках.

— Нет, не свободны. Если бы дело шло только о вас и о ваших домашних, я бы из чувства долга, дружески переговорив с вами, пожал плечами и бросил все. Но слишком важные интересы связаны с вашей личностью. Вы общественный деятель, Тесье, т. е. человек, не принадлежащий себе. Дело идет о будущности вашей партии, быть может, даже больше, о будущности вашей страны — и всем этим вы хотите пожертвовать ради девчонки.

Мишель с гневом протянул руку.

— Сердитесь, сердитесь,— сказал де-Торн,— мне это больше по вкусу. Сию минуту вы сказали, что у вас есть совесть, к ней одной взываю я; совесть подскажет вам, свободны ли вы и принадлежите ли только себе, или нет.

Тесье снова принудил себя казаться спокойным.

— Я знаю, что я дурно поступаю,— серьезно проговорм он,— я знаю, что я не в праве делать то, что делаю. Но не имея на это права, я силой беру себе его потому что… потому что иначе… я не мог бы жить.

— Не могли бы жить? — повторил де-Торн и нетерпеливо прибавил:— Если вы не в состоянии противиться вашей страсти, делайте то, что делал бы всякий на вашем месте. Вы сами признаете, что совершаете нехорошее дело, выберите-же, по крайней мере, тот из дурных поступков, который принесет меньше роковых последствий. Вы не можете победить своей любви к этой молодой девушке; она, конечно, тоже, любит вас; ну, так не разыгрывайте героизма и просто возьмите ее себе в любовницы!

В глазах Мишеля блеснула молния.

— Берегитесь,— прогремел он, но, снова овладев собой, продолжал:— Нет, то, что вы считаете менее дурным, по моему, безконечно хуже. Вы везде тот же положительный практик, как в палате; вы судите людей только по их поступкам, я — по их сущности. Правда, я разрушу мою семью, поврежу нашему делу, разобью всю свою жизнь, это ужасно отвратительно, я преступник; но еще бы преступнее был я, если бы послушался вас; тогда я спустился бы на уровень Диеля, котораго вы привели мне в пример. A что было бы с той, о которой вы говорите? Вы не берете ее в разсчет, в виду, по вашему, более важных интересов, но я то? Знаете ли, весь этот скандал, все эти несчастия, только и пугающия вас, составляют, в моих глазах, мне некоторое извинение. О, конечно, ничтожное извинение; я, несмотря на него, обвиняю себя, но, быть может, по крайней мере, оно спасет меня от собственнаго презрения.

— Свет не то скажет, уверяю вас.

— Я знаю, что на меня не так яростно накинулись бы, еслибы я поступил по вашему совету. Но что мне до того? По крайней мере, в собственном сознании я несколько меньше виноват. Я не хочу думать, что скажут обо мне люди ничего не знающие, слепо судящие только по голому факту. Я спрашиваю себя, какой приговор вынесу себе сам, заглядывавший себе в глубину совести, страстно ищущий менее безчестнаго, в собственных глазах, выхода из моего положения, разрешения задачи, за которое я мог бы себя не так сильно упрекать и которое дало бы мне хоть немного счастья, или забвения.

Де-Торн не прерывал Тесье, он почти с сочувствием смотрел на Мишеля, казалось, депутат удивлялся мыслям, нахлынувшим на него.

— Ах,— сказал он, немного помолчав,— что за бич Божий эти избранники со слишком возвышенной душой, с утонченными чувствами. Ошибки, пороки, слабости других людей не производят излишних потрясений, несчастий; и с ними все идет себе кое-как; хорошо-ли, дурно-ли, но мир двигается вперед. Каждое новое поколение немного лучше предшествующаго. Но те другие, лучшие люди, именно и мешают его медленному прогрессу. Знаете, как сказано в Евангелии: больше радости об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии. К несчастью, мне сдается тоже, что больше горя об одном павшем праведнике, нежели радости о ста покаявшихся грешниках.— Понимаете ли вы, Тесье, что влечет за собой падение человека подобнаго вам? Неужели вы не предвидите, что потрясете все общественное здание?

— Ба,— сказал Мишель, стараясь казаться равнодушным,— теперь мне придется обратиться к вашим практическим и положительным возражениям. Людей нужных мало, незаменимых вовсе нет… Другой заменит меня, и, вероятно, это будете вы; вы станете руководить нашим делом не с таким одушевлением как я, но за то увереннее, с большей определенностью, а это, может статься, будет еще лучше. Чем-же в действительности окажется потрясение, произведенное моим падением? Оно выразится только массой статей, которыя около двух недель, с месяц, будут твердить об одном и том-же. Затем газеты довольно скоро успокоятся, так как я не буду отвечать и, надеюсь, “Порядок” не сделает глупости защищать меня. И так, все забудется; от всего этого ненужнаго шума не останется и следа; никто и не вспомнит о мирном гражданине, который, не имея достаточно сил исполнить свой долг, уедет из Парижа и где нибудь, в неизвестной глуши провинции, станет разводить огороды. Со мной случится то же, что с телом, падающим в воду: шум, круги, которые становятся все шире и шире — потом ничего больше. Нет, нет, друг мой, мое падение не помешает миру существовать.