Белый верблюд - Эльчин

- Видали?!.. Видали?!..

Как будто до сих пор все глядевшие из окон, собравшиеся у ворот обитатели тупика, даже стены, ворота, окна нашего тупика сомневались в величии Ибадуллы и мощи Ибадуллы, а теперь уж не должно остаться места для сомнений: все должны были признать величие Ибадуллы, мощь Ибадуллы.

- Видали?! Видали, как мы прогнали фашистов-подлецов из Воронежа?

Женщины и дети замерли, глядя на стоявшего посреди тупика, потрясавшего кулаком и изо всех сил, надувая жилы на шее, оравшего Ибадуллу, и не знали, что им делать: посмеяться над Ибадуллой или отойти от окон и закрыть двери. Во всяком случае, это было впервые, чтобы обитатели нашего тупика собрались у дверей, у окон не потому, что Ибадулла скандалит с тетей Аминой,- и люди растерялись.

Ветер чуть не валил с ног Ибадуллу, но в тот январский день 1943 года у Ибадуллы точно прибавилось сил, ветер не мог сдвинуть его с места; с налитыми кровью светлыми глазами, бросая вызов жителям нашего тупика, Ибадулла кричал:

- Видали?! Видали?!

Тетя Амина тоже вышла из комнаты, стояла на площадке лестницы и, можно сказать, ничего не видевшими глазами смотрела поверх дворового заборчика в сторону Ибадуллы; ее застывшее лицо со слезящимися глазами выражало в тот момент гордость, даже надменность, будто ее сын Ибадулла, один, своими руками, освободил Воронеж от фашистов.

XXVIII

У Соны, тезки моей мамы, жены часовщика Гюльаги,- у Соны была печальная красота...

Может быть, она и впрямь сошла с ума, может быть, и впрямь люди были правы, когда говорили, что она обезумела, потеряла разум, у нее были видения? Но... ведь она своими глазами видела легкий трепет губ Гюльаги, и Гюль-ага прежде смотрел как-то иначе... Нет, нет, это было не безумие, легкий трепет Сона видела своими глазами.

В ту зимнюю ночь вся махалля спала, во мраке смутно белел снег на улице, на крышах, и Сона встала с постели, в ночной рубашке подошла к окну. Нет, она не сошла с ума, если она сошла с ума, тогда она не должна узнавать эти дома силуэт Желтой бани, рядом с ней - дом Алиаббаса-киши (на дверях - большой замок, отсюда не видно), немного выше - тупик, где живет тетя Ханум (в том тупике еще "паравадник" живет, и жену "паравадника" тоже зовут Соной, и у них есть мальчонка, имя его, кажется, Алекпер), в той стороне живет семья дяди Мейран-гулу, в другой стороне - семья тети Мешадиханум, сын дяди Мейрангулу Ибрагим в позапрошлом году погиб на войне, и сын тети Мешадиханум погиб на войне, и если бы Сона сошла с ума, она забыла бы все это, не могла бы узнать эти дома, помнить людей, живущих или живших в этих домах: нет, она не была безумна, и ту легкую улыбку на губах Гюльаги видела своими глазами.

Она хотела зажечь свечу, еще раз посмотреть на его портрет, но впервые за всю свою жизнь побоялась посмотреть на этот портрет, и вообще в глубине души ее таился страх, но в этом страхе была и какая-то надежда, и Сона ощущала эту невероятную надежду.

Портрет, висящий на стене, она отдала увеличить три месяца назад, и все время, что бывала дома, она оставалась лицом к лицу с портретом, разговаривала с портретом, высказывала портрету все, что было у нее на душе, и уже дней десять, пожалуй, чувствовала: в доме что-то происходит, но что - не знала, вернее, не могла точно выразить, не могла облечь в слова, и если бы сказала, никто не свете не поверил бы Соне, все сочли бы ее безумной.

Каждый день утром она вставала, шла на работу, вечером сразу же возвращалась домой; и на работе, и в округе только здоровалась с людьми, ничего другого сказать не могла - не могла разговаривать - и на работе, и в округе люди, хотя и молчали, но глаза их говорили, что бедная Сона сошла с ума; и Сона по глазам читала это.

Разве люди виноваты? И как могла Сона объяснить, что не умеет говорить, не может беседовать как прежде, от нее не зависит это, ей самой хочется поговорить с кем-нибудь, даже посмеяться, но не умеет, невозможно это, потому что от нее самой это не зависит.

Ровно три месяца тому назад она вынула из альбома портрет Гюльаги и пошла к фотографу Али; когда фотограф Али увидел Сону, он вытаращил глаза от удивления, и Сона, глядевшая сейчас во мрак улицы, стоя перед окном, ясно припомнила это; фотограф Али устремил вопросительный, полный любопытства взгляд на Сону, одетую в черное и повязанную черным платком и ни с кем не говорившую с тех пор, как пришла похоронка на Гюльагу. Сона протянула портрет фотографу Али.

- Увеличь этот портрет.

Фотограф Али взял у Соны портрет, где Гюльага был снят по пояс; на обороте портрета синими чернилами было написано: "Мой цветочек Сона! Не вспоминай, как посмотришь, а вспомнишь - посмотри! Гюльага, Баку. 13 мая 1939 года".

- До какого размера увеличить?

- Какой сам Гюльага - до такого.

Фотограф Али ничего не сказал, но Сона поняла, о чем подумал фотограф Али.

Фотограф Али подумал, что бедняга действительно сошла с ума; так говорит, будто Гюльага и теперь жив (КАКО Й ОН САМ-ДО ТАКОГО);и потом, человеку, у которого голова в порядке, на что портрет в натуральную величину? Но фотограф Али уважал Гюльагу; вообще, поскольку у него были больные легкие, фотограф Али не пошел на фронт, но от души переживал за всех, кто ушел на войну, и особенно за тех, кто погиб; готов был сделать все, что было в его возможностях, и на этот раз, несмотря на то что заказ Соны не был обычным заказом, несмотря на то что найти такого размера фотобумагу было очень трудно, он не вернул протянутый Соной портрет.

Через два дня фотограф Али сам принес и вручил Соне увеличенный портрет, и Сона повесила портрет на стену комнаты.

На этом портрете Гюльага фотографировался, когда они с Соной еще не были женаты; это были времена, когда Сона, окончив школу в детском доме в Шуше, приехала в Баку, ее взяли работать на швейную фабрику; пройдет всего три-четыре месяца, и в один прекрасный день она познакомится с Гюльагой, потом они с Гюльагой начнут встречаться, потом они с Гюльагой поженятся, и Сона войдет хозяйкой в этот дом, в эту комнату.

Какие простые были слова: "познакомиться... встречаться... пожениться..."

Однажды вот на этой кровати, в такую же зимнюю ночь, в такой же темноте, Сона была в объятиях Гюльаги, обнимала Гюльагу не только руками, но всем телом, всей душой и говорила:

- Я ждала этого дня... Я знала, что придет такой день, я увижу тебя, ты придешь... Я и имя твое знала... И в лицо тебя знала...

Гюльага верил Соне, знал, что Сона говорит правду, что это действительно так: Сона ждала день их первой встречи, Сона до того дня никогда в жизни не видела Гюльагу, но знала Гюльагу и, как только увидела,- узнала...

Было лето, темная ночь, от зноя трудно было дышать, оба были голые; оба лежали на кровати; Сона держала Гюльагу за руку и рука Гюльаги несла душе Соны прохладу, очищение, и Сона в этой душной тьме, устремив взгляд в потолок, стала рассказывать о детстве Гюльаги.

Гюльага изумленно слушал.

- Когда я тебе об этом говорил?

Гюльага не мог припомнить, чтобы все это рассказывал Соне, но то, что она говорила, было правдой: Гюльага так поступал, так думал, так плакал в детстве...

- А вдруг ты колдунья, а, Сона? Сона от души смеялась:

- Ой... Ведь я тебя очень люблю... И потому все знаю.

В те времена Сона и на работе так же от души смеялась, и девушки, работавшие вместе с ней, поражались такому сердечному смеху без особенных причин, и все с удивлением смотрели на Сону, а потом на повидавшую жизнь тетю Хадиджу, мол, тетя Хадиджа, что это с Соной? Тетя Хадиджа тоже смеялась и говорила:

- Счастлива Сона, потому так и смеется...

Девушки с интересом и в то же время с уважением глядели на Сону, потому что о счастье много читали, много слыхали, но так, лицом к лицу, глаза в глаза, счастья не видали.

Однажды, моясь в бане вместе с девушками, молодыми женщинами, Шовкет сказала:

- Эх, Соне что! Она счастливица: когда холодно - тепло рядом, когда жарко - прохлада рядом... По глазам вижу!

Тогда еще не замужние девушки ничего не поняли из слов Шовкет, а замужние молодухи после этих слов Шовкет, встречаясь с Соной на улице, с завистью заглядывали ей в глаза.

Гюльага был высокий, широкоплечий, стройный парень, и вместе с сыновьями тети Ханум, был одним из самых почитаемых, уважаемых молодых людей махалли, Гюльага и сам очень любил махаллю, потому что был ребенком, когда у него умер отец, потом, когда Гюльаге было тринадцать или четырнадцать лет, у него умерла мать, и Гюльагу вырастила махалля, дом его содержала махалля; и отцом Гюльаги была махалля, и матерью, и братьями, и сестрами.

Потом появилась Сона, и Сона отобрала Гюльагу у махалли, для Гюльаги не существовало никого и ничего, кроме Соны. Правда, Сона отобрала Гюльагу у махалли, правда, махалля немного обиделась на Гюльагу за то, что он отверг соседских девушек, сам, ни с кем не посоветовавшись, привел в дом чужую девушку, но, увидев Сону, присмотревшись к Соне, махалля приняла ее.