Под властью фаворита - Лев Жданов

И, кубарем по ковру подкатясь к толстым ногам герцогини, шут высоко до неприличия поднял ей край пышной робы и взасос стал целовать его, мурлыча, словно кот, от притворного удовольствия.

– Ур-р-р… мур-р… кисанька… И ноженьки же… ровно колонки церковные, ровные да стройные. Сладости сколько на них наросло! Ур-р… мур-р… Вот уж ежели бы я был хороший мужчинка, такой красоты бы не стерпел… Либо вынь да положь, либо так бы и помер тут вот… у самого краешка!..

Герцогиня вся просияла, слушая эту грубую лесть, подносимую под видом простодушного восторга.

Анна потемнела и нахмурилась.

– Ты чего прилез? Прочь, шут! – не сдержавшись, прикрикнула она.

– Нет, ничего… Он мне не мешает! – снисходительно улыбаясь, заступилась герцогиня. – От простоты душевной болтает уродец. Он у вас забавный… Его и покойная императрица любила. Чего не заглянешь ко мне? Потешил бы деток наших. И подарочек получишь, гляди, носач-горбун!..

И концом расшитой золотом туфли она шутливо провела по лицу карлика.

– Я бы да не заглянул! Давно сбираюсь… Да… «самого» боюся! – извиваясь червем, пищал Нос, совсем по-собачьи потираясь спиной у ног глуповатой толстухи. – Не любит «сам»-то меня, я знаю… А уж мне бы к тебе бы, солнышко наше красное, как не заглянуть! Особливо теперь, когда и месяц ясный за горой не садится, у твоего хозяина не спросясь!.. И дневал бы… И ночевал бы… Коли можно, так нынче же я… Вот побегу собирать свои пожитишки… Мьяу… Гау!..

И с лаем, с визгом, с кошачьим мяуканьем выбежал шут из покоя, сделав незаметный знак Юлии.

Герцогиня, которую шут измял своими неуклюжими грубыми шутками и ласками, с трудом нагнувшись, старалась оправить подол пышной робы.

Анна, пользуясь этим, шепнула Юлии:

– Что стало с Носом? Что это все значит? Неужели и он…

Ничего не отвечая, Юлия успокоила ее движением руки, а глазами указала на герцогиню, как бы приглашая быть осторожной и внимательной к незваной гостье, успевшей уже привести себя в порядок.

Анна, приняв самый почтительный вид, предложила герцогине место на кушетке, ближе к огню.

– Не угодно ли вам сюда, ваше высочество.

– Нет, нет. Сидеть нельзя… Мне некогда. Я на минутку. У вас, кажется, сегодня уже было не мало гостей. Кадеты и наш милейший фельдмаршал. Любовались крошкой-императором. Они давно ушли? Жаль, я не застала… Не позволите ли и мне повидать его величество, и я поеду. Меня ждут… Герцог приказал сегодня поскорее быть дома. Он принимает сегодня свое лекарство для желудка, и я должна быть дома… Понимаете. Эти мужья – большие тираны! Да что с вами, принцесса! – вдруг останавливая поток своих слов, спросила встревоженно герцогиня. – Глаза у вас заплаканы. Вы так бледны. Или нездоров император, храни Господь?!

– Нет, так… – начала было с притворным спокойствием Анна. Но неожиданно против ее воли слезы брызнули из глаз у принцессы, совершенно потерявшей самообладание после всех переживаний этого дня. И, глотая слезы, она быстро заговорила: – Таиться нечего… Да и не могу… чего тут скрывать: к нам доходят тревожные вести. Герцог все еще гневается на меня и на мужа. Он недоволен нами, хотя, видит Бог, мы ничем не подали повода до сих пор. Герцогиня, я вас прошу… Вы женщина, вы сами мать! Помогите, смягчите гнев правителя против нас. Уверьте его, что мы совершенно смирились, отказались от бессмысленных мечтаний и надежд. Всецело отдаем себя на волю герцога-правителя. Верим, что нам и сыну нашему одно спасение: вера и преданность герцогу-правителю. Скажите ему…

– И не просите, и не просите, дитя мое! – подняв кверху обе короткие, мясистые ручки, прервала герцогиня. – И не волнуйтесь так… Вы же недавно еще встали после родов. Ваше дитя… это такая очаровательная малютка… И совсем не похожа на принца-отца. Прелестное дитя. Правда, я сама мать. Я понимаю. Мужчины – тираны и изверги! Изменяют нам на каждом шагу, с каждой смазливенькой, молоденькой и свежей судомойкой, которая еще не рожала и потому ходит с осиной талией и с твердыми грудями… А если мы? О, тогда громы и молнии. Но вы успокойтесь! Я всегдашняя ваша заступница… Постоянно твержу герцогу: «Анна вовсе не так глупа, чтобы действовать заодно с мужем! Она тебя боится и будет покорной всегда. А ее сердечные дела не касаются никого! И обижать малютку не надо!» Да, так я говорю всегда мужу… И он соглашается. Он таит, конечно, но он слушает меня, считается с моими советами не меньше, чем с советами этих смешных, красноносых министров – Ушакова, Бестужева… Будьте спокойны. Я не дам вас в обиду!

– Вижу… верю! – стискивая до боли пальцы, глухо проговорила Анна, поняв, как смешон был ее порыв перед этой надменной, глупой толстухой.

И, плотно сжав губы, умолкла.

– Так не плачьте больше и глядите повеселее. Мой Яган любит веселых женщин, а печальных избегает. Даже можете немножко пококетничать с ним. О… он большой ходок еще по части женщин. И на этом можно его изловить. Я не приревную… ради доброго дела… Тем более что… Скажу вам по секрету – и я не остаюсь, конечно, перед ним в долгу. Знаете, как говорят эти медведи-русские: «В лесу как аукнешь, так тебе и откликнется…» Ха-ха! А вы и не подозревали? О, жизнью надо пользоваться, дитя мое, пока еще она посылает нам свои улыбки. Не плачьте же больше! Я сберегу вас, верьте. Пойдем к малютке-государю. Яган приказал мне сообщить ему, как я найду его? И вообще… Я вам кое-что еще открою уж, будем друзьями… Идемте!

И, не дожидаясь Анны, толстуха заколыхалась к двери, ведущей в соседний покой, отведенный для малютки Ивана Антоновича.

Анна, отставши немного, шепнула Юлии:

– Слышала, видела… Надежды нет! Если бы только удалось графу… Иначе мы погибли!

И поспешила за герцогиней к сыну.

А Юлия, проводив обеих взглядом, перевела взор на окно, задумалась, глядя на простор оледенелой Невы, видный отсюда, и зашептала, словно говоря сама с собою:

– Да… Только бы нам попасть в правительство, если удастся переворот. Тогда поглядим!

Глава IV

СТАВКА НА ЖИЗНЬ

После свидания с Минихом и всех волнений, пережитых потом во время посещения герцогини Бирон, Анна Леопольдовна чувствовала себя совершенно разбитой. Головная боль и тошнота усилились нестерпимо.

Пройдя в покой, отведенный ребенку-императору, она подошла к колыбели сына и долго глядела на его розовое личико. Мальчику, очевидно, было слишком жарко под одеяльцем из лебяжьего пуха, под которым находилось еще другое, более легкое. Анна осторожно отвернула края покрывал, давая доступ воздуху жарко нагретой комнаты к крошечному тельцу мальчика.

Поцеловав малютку, который, дремля, шевелил губками, как бы искал чего-то, мать передала его кормилице, здоровой, молодой бабенке, недавно привезенной из псковской деревни, и, глядя, как жадно взял и в полусне стал сосать упругую грудь ребенок, с невольной затаенной завистью поглядела на крепкое тело крестьянки, мысленно сравнивая его со своим, вечно затянутым в корсет со стальными планшетками, вялым от нездоровья и отсутствия движения.

«Если бы Линар увидал и сравнил!» – невольная, совсем неподходящая к минуте и к настроению, мелькнула в уме Анны ревнивая мысль.

Но сейчас же ей стало стыдно за такое легкомыслие. Даже испуг овладел ее расшатанной душой.

«Теперь, в такие минуты, и о чем я думаю?! Господь за это может покарать меня… и моего малютку!.. Боже! Прости! Не карай! Я слабая, грешная, пустая женщина. Но мой сын не повинен ни в чем. Он ни в чем не грешен перед Тобою. Его защити и спаси. Карай меня и мужа… если надо. Его защити!..»

От мысленной мольбы незаметно для себя она перешла к полушепоту. Видя, что мамка с изумлением глядит на нее, Анна опомнилась, еще раз поцеловала сына и перешла к себе в опочивальню. Бросившись на постель, она пыталась уснуть, но головная боль не давала сомкнуть глаз, а душу жгла неясная тревога.

Хотя и не особенно склонная к исполнению обрядностей православной религии, которую пришлось принять ей уже на шестнадцатом году, Анна взяла молитвенник в переплете, отделанном перламутром и золотом, опустилась на колени перед иконами в богатом киоте и стала шептать молитву за молитвой, почти не вникая в их содержание. В то время, когда губы лепетали малопонятные ей славянские слова, в душе трепетала и рвалась к небу своя жаркая мольба, короткая, но сильная, как биение сердца матери, переживающей смертельный страх за участь единственного сына.

«Боже, спаси и защити младенца Иоанна… Сохрани моего мальчика… Не погуби его за мой грех… за грехи отца!..»

Долго так длилась эта двойная молитва. Устав стоять на коленях, Анна присела на маленькую скамеечку, стоящую тут же, прислонилась головой к небольшому аналою и затихла.

Обратив теперь внимание на себя, она почувствовала, что голова почти не болит больше. Облегчилась и тяжесть, давившая грудь весь вечер. Этот противный клубок, стоящий в горле часами, вызывающий тошноту, лишающий воздуха, приносящий смертельную тоску, – он исчез. И только лицо было мокро от слез, появления которых не заметила сама Анна в минуты недавнего своего молитвенного полузабытья.