На круги своя - Август Стриндберг

Она не проронила ни единого слова, но он прочел на ее лице, что отныне ему не знавать покоя. Что эта женщина не успокоится, пока не нанесет сокрушительный удар по его чести и не сократит тем самым его жизнь. Этому он мог противопоставить лишь одно: быть готовым ко всему, до последней возможности все сносить и, наконец, когда все средства будут испробованы, уйти, предоставив ей в полном одиночестве заниматься самоедством за недостатком иной пищи для своей ненависти.

* * *

На другой день она снесла яйцо, внутри которого оказался василиск. Тщетно пытаясь придать лицу выражение полнейшей невинности, она сказала, что, коль скоро он не может больше работать, им придется сократить свои потребности.

— Хорошо! — ответил он.

Для начала они ограничились одной комнатой.

Это исключало для него возможность побыть одному, собраться с мыслями. Он был обречен сидеть взаперти в одной клетке со своей мучительницей, не распоряжаться своими мыслями и желаниями, а главное — не работать больше над своим «Страшным судом».

— Ты ведь все равно не можешь работать, — заметила она.

За обедом перед ним поставили тарелку с мясом и положили кусок хлеба.

— Ты ведь не любишь супа, — сказала она, — а горячая пища в такую жару наверняка покажется невкусной.

Затем она села напротив и принялась его разглядывать.

— А ты разве не будешь есть? — спросил он.

— Нет, я не голодна, — ответила она, продолжая его разглядывать.

Тут он встал, взял свою шляпу и направился к выходу.

— Хочешь прогуляться? — спросила она. — Тогда и я с тобой пойду, чтоб ни одному из нас не оставаться в одиночестве.

Он двинулся вперед большими шагами, она последовала за ним. Чтобы верней ее помучить, он шел по солнечной стороне, вдоль белой стены, где жара стояла совсем уж невыносимая, а отраженный свет резал глаза. Потом он потащил ее в Челси, где не было вообще ни единого дома, который мог бы дать тень. Но она по-прежнему следовала за ним, словно злой дух.

Когда они спустились к реке, у него мелькнула мысль, а не бросить ли ее в воду, но он не стал этого делать. Он спустился к берегу, где поднимала паруса шхуна, груженная известью, где пароходы выдыхали угольный дым, а натянутые тросы затрудняли проход. Он все ждал, что она упадет и ушибется, что ее заденут портовые грузчики, все надеялся, что какой-нибудь хулиган облапит ее и поцелует, он даже был уверен, что сможет спокойно наблюдать, как какой-нибудь портовый забулдыга изнасилует ее, столь велика была их взаимная ненависть.

Но напрасно он перелезал через бочки и тележки, пробирался сквозь горы извести, он собирался даже прыгнуть в реку и поплыть к другому берегу, однако его остановила мысль, что она, может быть, тоже умеет плавать.

Наконец он, как скотина, преследуемая слепнем, сделал крутой поворот в сторону Вестминстера, где узкие улочки кишат удивительнейшими личностями, которых вообще-то можно увидеть лишь в страшном сне. Потом он зашел в церковь, словно желая отряхнуть с себя какую-то нечисть, но она и тут последовала за ним, молча, неутомимо.

Пришлось ему поворачивать домой, дома он сел на стул, а она села как раз напротив.

Тут он понял, как человек может стать убийцей, и решил спасаться бегством, сразу, едва получит деньги.

Настала ночь, он надеялся хотя бы ночью собрать воедино свои мысли, посоветоваться с самим собой.

Поэтому он сразу сделал вид, будто уснул, но по его дыханию она могла догадаться, что он вовсе не спит.

— Ты спишь? — спросила она.

Он по глупости своей ответил, что не спит. Теперь они лежали друг подле друга, пытаясь угадать, кто же уснет первым. И в конце концов он заснул.

Проснулся он глубокой ночью и, прислушавшись, понял, что она спит.

Тут он с облегчением вздохнул и потянулся во тьме, наслаждаясь мыслью, что теперь можно спокойно думать и холодные, исполненные ненависти глаза не будут при этом следить за ним и даже за его мыслями. Вообще-то говоря, с какой стати она подвергает его такой слежке, уж не потому ли, что боится тайной работы его мыслей? Она, возможно, ощущала, как он лежит и изо всех сил старается вырваться из ее цепких сетей. Вот если б она дала ему хотя бы несколько часов покоя — но она явно не собиралась делать этого. Она даже пожертвовала собственным сном, лишь бы терзать его. Она не позволяла себе выйти в город, в библиотеку, в музей, лишь бы не оставлять его в одиночестве.

На другой день он спросил у нее, продолжает ли она переводить его книгу, или ему следует обратиться к своему прежнему переводчику.

— Чтобы я тебя переводила! — с презрением воскликнула она. — Для перевода есть книги и получше твоей.

— А почему ты не желаешь переводить меня вместо своих дерьмовых авторов?

— Ты бы поосторожней! — прошипела она. — Тебя явно переоценили, и тебе еще предстоит жестокое избавление от мании величия!

Она произнесла это таким тоном, словно вся Европа разделяла ее мнение. Ее слова произвели на него впечатление, ибо писатель, даже признанный, перед самим собой есть ничто, но зато благодаря вере других в его талант он становится всем.

И тут он почувствовал, что узы рвутся; что она ненавидит и презирает его творчество, которое, собственно, и служит для него оправданием, но, коль скоро она пытается лишить его присутствия духа и веры в себя, значит, она враг. А для борьбы с врагом есть только два способа: либо убить его, либо не опускаться до споров и идти дальше своим путем. Он предпочел второе.

Ему пришлось потерпеть еще два дня в ожидании денег, и этих двух дней с лихвой хватило, чтобы отвращение его расцвело пышным цветом. Холодные, расчетливые выпады, злобная радость по поводу особо удачной колкости. Он наблюдал всю женскую узость взглядов, всю мелочность и низость, причем наблюдал во всей красе. А она, сознавая, что он не может никуда деться из-за отсутствия денег, ясно давала ему понять, что он у нее в плену, хотя это и не соответствовало действительности.

Их номер превратился в сущий свинарник, еду готовили так, что это не могло вызвать ничего, кроме отвращения. Всюду царили грязь и неразбериха, порой ему казалось, будто он попал в ад. Теперь он с тоской вспоминал свою прежнюю мансарду, где всегда был порядок, несмотря на привычную скудость средств. Со дня их свадьбы прошло всего два месяца, а смех исчез, смолкли разговоры, даже любовь превратилась в неуемную ненависть, и теперь ему уже казалось, что его жена просто уродлива.

В последний день ему даже пришлось петь, чтобы не лопнуть от злости.

— Ты была красива, покуда я любил тебя, возможно, именно моя любовь и делала тебя красивой, причем не только в моих глазах. А теперь ты самый безобразный и противный человек из всех, кого я встречал в своей жизни.

На это она отвечала:

— Еще никогда и ни с кем я так скверно не обходилась, как с тобой, хотя и не могу объяснить причину.

— А я могу, — ответствовал он, — ты ненавидишь меня потому, что я мужчина и вдобавок твой муж.

Он уложил свой саквояж, и она была готова к его отъезду. Но когда приблизился час прощанья и ей стало понятно, что это прощанье навсегда, вся ненависть неожиданно растаяла, и на ее место опять вернулась любовь.

Ее нежность и забота просто не знали удержу; теперь они говорили о будущем, словно им предстояло в самом непродолжительном времени увидеться снова. Она давала ему добрые советы, держалась по-матерински, но смиренно и покорно, словно отступая перед властью судьбы, которая требовала их разлуки.

И когда они поехали на вокзал в открытом кабриолете, она прямо средь бела дня, прямо на главной улице принялась целовать его. Люди кругом смеялись, но, как только полиция начала обращать внимание на нежную парочку, он испугался:

— Ты поосторожней! В этой стране недолго и в тюрьму угодить за проявления нежности на людях.

— А мне плевать, — ответствовала она. — Раз я так тебя люблю!

И снова он нашел ее прекрасной в этой вызывающей нежности, и они решили увидеться не позднее чем через неделю. Его план заключался в том, чтобы попасть на остров Рюген, где заботливый Ильмаринен купался и лежал на солнышке. Ильмаринен должен был помочь ему привести в порядок дела, после чего он снимет квартиру, и самое позднее через две недели она последует за ним.

— Вот видишь, на ненависть никак нельзя полагаться.

— А на любовь можно.

— Похоже, она более надежна.

Прощанье на вокзале получилось очень трогательным, но, лишь сидя в купе, он ощутил терзания разлуки. Радость освобождения, о которой он грезил все предшествующие дни, так и не возникала. Все воспоминания об ее уродстве словно ветром сдуло.

Он переехал из Лондона в Гамбург, надеясь по приезде найти там знакомых, которые помогут ему перебраться на Рюген. Но из этого замысла ничего не вышло. Все либо были за городом, либо вообще разъехались кто куда. И пришлось ему засесть в отеле и рассылать телеграммы. Сперва — Ильмаринену, на Рюген, но и у того не оказалось денег. Такие же ответы он получил из Копенгагена и из Христиании.