Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

На самом деле гора эта – Каргинская; Пантелей Прокофьевич идёт пешим, но видит ту же картину, что и въезжающие в Каргинскую Шолоховы.

Вернувшись с фронта, смотрит на родные места Григорий Мелехов: «Медленно шагая к центру хутора, Григорий внимательно, словно в чужой местности, разглядывал знакомые с детства дома и сараи. На площади чернели обуглившиеся развалины купеческих домов и лавок, сожженных Кошевым в прошлом году, полуразрушенная церковная ограда зияла проломами. “Кирпич на печки понадобился”, – равнодушно подумал Григорий. Церковь стояла по-прежнему маленькая, вросшая в землю. Давно не крашенная крыша её золотилась ржавчиной, стены пестрели бурыми подтёками, а там, где отвалилась штукатурка, – ярко и свежо краснел обнажённый кирпич.

На улицах было безлюдно. Две или три заспанных бабы повстречались Григорию неподалёку от колодца. Они молча, как чужому, кланялись Григорию и только тогда, когда он проходил мимо, останавливались и подолгу глядели ему вслед».

Так кланялись местные, не признав их в лицо, возвращавшимся Шолоховым.

Вот сгоревшие лавки Лёвочкина, где работал отец. Вот полуразрушенная церковная ограда Каргинской церкви на площади у базара.

Шолоховы сняли часть дома у местной жительницы по имени Прасковья.

Каргинская ещё была под белыми; подступала зима.

Той осенью в «Тихом Доне» привезли в Татарский сразу несколько убитых в боях с красными казаков, среди которых были Аникушка и Христоня.

«Аникушкина жена ревела, как резаная, и так причитала, что у Пантелея Прокофьевича подкатывало под сердце. Чтобы не слышать истошного бабьего крика, он ушёл в дом, плотно притворил за собою дверь. В горнице Дуняшка, захлёбываясь, рассказывала Ильиничне:

– …глянула я, родная мамунюшка, а у Аникушки головы почти нету, какая-то каша заместо головы. Ой, и страшно же! И воняет от него за версту… И зачем они их везли – не знаю! А Христоня лежит на спине во всю повозку, ноги сзади из-под шинеля висят… Христоня – чистый и белый-белый, прямо кипенный! Только под правым глазом – дырка, махонькая, с гривенник, да за ухом – видно – запеклась кровь».

Сгинули два персонажа, с первых страниц романа шедшие рядом с Григорием Мелеховым.

«Григорий мысленно перебирал в памяти убитых за две войны казаков своего хутора, и оказалось, что нет в Татарском ни одного двора, где бы не было покойника».

Так и Шолоховы перебирали своих знакомых и соседей и вдруг понимали, как мало осталось знакомых: одни погибли, другие переехали, третьи ушли в отступ и пропали.

Тем не менее в реальности каргинские соседи Шолоховых – Хрисанф Миронович Дударев и Аникей Андреянович Антипов, – отвоевав своё, вернутся в Каргинскую живыми и здоровыми. Потому их автор «Тихого Дона» и запомнил столь хорошо. Он видел их в детстве, когда Шолоховы жили в Каргинской по соседству с Аникушкой и Христоней, но того зрения могло не хватить для романа в полной мере. Теперь же он выхватил своих будущих персонажей совсем иными – цепкими подростковыми глазами.

А сколько рассказов Аникушки и Христони доведётся ему переслушать…

* * *

Местная жительница Евдокия Шевцова рассказывала: «В один из вечеров слободские девки (за ними увязался и Михаил Шолохов) пошли на игрища в станицу. На главной улице их задержал военный патруль, арестовал, привёл в пустой дом, где ранее находилась почта, закрыл на запор».

Почта находилась в центре станицы Каргинской, где Шолоховы снимали свою первую квартиру. Напротив жил священник Виссарион из «Тихого Дона». Здесь же располагалась гимназия, а неподалёку от неё жил учитель Мрыхин, который готовил Мишу к учёбе. И учитель Копылов жил там же – который преподавал в гимназии русский язык, а потом, в шолоховском романе, был начальником штаба в дивизии Григория Мелехова.

У двери поставили часового с ружьём, приказав ему стрелять, если кто-то попытается устроить побег. «Всю ночь девки не спали – Михаил на ходу выдумывал и рассказывал такие истории, что от хохота никто не мог заснуть. Утром всех “заарестованных” отпустили домой…»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Мы видим подростка пятнадцати лет, который дерзок, остроумен, способен удерживать девичье внимание, не боится человека с оружием и не теряется в трудной ситуации. Наконец, судя по всему, Шолохов уже начинает обращаться в того оглушительного красавца, которым скоро станет.

Скорое его взросление, однако, принесло нежданные проблемы – Шолохов угодил под поголовную мобилизацию, объявленную в ноябре 1919 года войсковым атаманом Африканом Богаевским, который сменил на этой должности ушедшего в отставку Петра Краснова.

Это с Каргинской, с тех месяцев осталось у Шолохова воспоминание, которым он, скупо и нехотя, поделился однажды в старости: «…ворвались белые казаки… “Я не знаю, где сын…” – твердила мать. Тогда казак, привстав на стременах, с силой ударил её плетью по спине. Она застонала, но всё повторяла, падая: “Ничего не знаю, сыночек, ничего не знаю…”».

Михаил Александрович, лукаво идя на поводу у слушателей, скажет, что искали его, как большевика – но, конечно же, обманет. Никаким большевиком он тогда не был. Он прятался от мобилизации. Скрывался то в станице Вёшенской у Моховых, то в Ясеновке – у бабки Настасьи Черниковой.

* * *

С Ясеновки помещиков Поповых списано имение помещиков Листницких в «Тихом Доне»: там оно называется Ягодное. Как обычно у Шолохова и бывало, созвучны уже сами названия. В фамилии же Листницкий видна тень от полячки Фатинской, вышедшей замуж за хозяина поместья Дмитрия Евграфовича Попова. Он, как мы помним, был любовником шолоховской матери и отцом умершей в младенчестве сводной сестры Михаила.

В «Тихом Доне» есть эпизод, когда Мелехов, почти случайно, из любопытства, заезжает в имение Листницких – уже после того как красные ушли из него, накануне нового, и уже окончательного наступления большевиков.

«Грустью и запустением пахнуло на Григория, когда через поваленные ворота въехал он на заросший лебедою двор имения. Ягодное стало неузнаваемым. Всюду виднелись страшные следы бесхозяйственности и разрушения. Некогда нарядный дом потускнел и словно стал ниже. Давным-давно не крашенная крыша желтела пятнистой ржавчиной, поломанные водосточные трубы валялись около крыльца, кособоко висели сорванные с петель ставни, в разбитые окна со свистом врывался ветер, и оттуда уже тянуло горьковатым плесневелым душком нежили.

Угол дома с восточной стороны и крыльцо были разрушены снарядом трёхдюймовки. В разбитое венецианское окно коридора просунулась верхушка поваленного снарядом клёна. Он так и остался лежать, уткнувшись комлем в вывалившуюся из фундамента груду кирпичей. А по завядшим ветвям его уже полз и кучерявился стремительный в росте дикий хмель, прихотливо оплетал уцелевшие стёкла окна, тянулся к карнизу.

Время и непогода делали своё дело. Надворные постройки обветшали и выглядели так, будто много лет не касались их заботливые человеческие руки. В конюшне вывалилась подмытая вешними дождями каменная стена, крышу каретника раскрыла буря, и на мертвенно белевших стропилах и перерубах лишь кое-где оставались клочья полусгнившей соломы.

На крыльце людской лежали три одичавшие борзые. Завидев людей, они вскочили и, глухо рыча, скрылись в сенцах. Григорий подъехал к распахнутому окну флигеля; перегнувшись с седла, громко спросил:

– Есть кто живой?

Во флигеле долго стояла тишина, а потом надтреснутый женский голос ответил:

– Погодите, ради Христа! Сейчас выйду.

Постаревшая Лукерья, шаркая босыми ногами, вышла на крыльцо…»

Никто не знает, какой увидел Ясеновку Михаил, когда спустя годы заехал туда, но и здесь нам кажется: всё было именно так.

Быть может, в эти приезды ему, уже повзрослевшему, кто-то из бывшей дворни и открыл тайны молодости его матери.

Это потрясло подростка навсегда.

В самое сердце он спрятал открывшееся ему. Но не дававшее покоя знание – до него у матери была целая жизнь! – прорастёт однажды в его книге.