Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

— Ну, как наш Ягода? — первым долгом спросил Сталин Жданова, когда тот, не торопясь, присел к столу и раскрыл свой объемистый портфель.

При этом вопросе лукавая усмешка поползла по широкому лицу Жданова.

— Все готово, Иосиф, — спокойно ответил он. — Перетряхнули все его прошлое. Ну и, конечно, материалов набрали уйму. Такую сеть можно накинуть, что роскошь. Есть, например, полная возможность обвинить Генриха в том, что он отравил Дзержинского, Куйбышева, Максима Горького. Найдутся данные и о спекуляции и растратах. Дело уже Николая — обладить изъятие Ягоды и соответственные признания. Такие можно выверты сделать, что прямо послушать будет приятно!

На широком твердом лице Жданова опять скользнула ехидная усмешка. Сталин заметил это.

— Ты что?

— Да так, Иосиф… Мелькнула у меня мысль такой изгиб сделать — обвинить Ягоду в том, что он порасстрелял и сгноил в лагерях больше двух миллионов людей специально для того, чтобы возбудить народ против советской власти… А? Генрих-то ведь еврей!

Под черными усами Сталина тоже мелькнула усмешка.

— А вед не глупо придумано! Ну, что ж — действуй в этом направлении.

— Значит — согласен? Диктатор кивнул головой. — Ладно. А как ты думаешь, Иосиф, не приладить ли Ягоду к уже готовому процессу Радека-Пятакова-Сокольникова? Тот с минуту думал.

— Нет, — решительно ответил он, наконец. — Ягода пусть потом пойдет. Будет еще время.

— Хорошо. А Ежов, по-твоему, справится со всем этим?

Сталин тяжелым взглядом посмотрел на Жданова.

— Николаю я сам дам нужные указания…

Утвердив несколько высокопартийных назначений и дав директивы к проведению первых выборов по новой конституции, Сталин вызвал к себе Кагановича, который занимал ответственный пост наркома пути. Он с изумительной энергией и работоспособностью вел дела. Будучи полуобразованным 40-летним человеком, он, казалось, справлялся со всякой работой. Замечательная память и большое практическое чутье, в связи с жестокостью и смелостью, делали из него выдающуюся молодую силу.

Сталин высоко ценил энергию Кагановича и его преданность — слепую преданность породистой собаки своему единственному хозяину. Красному диктатору были нужны такие люди, но и эти люди, типа Жданова, Ежова, Кагановича, выдвигались вперед, только держась за своим хозяином в «струе генеральной линии».

— Вот что, Лазарь, — задумчиво сказал Сталин после небольшого технического доклада молодого наркома. — Давай теперь немного о другом. Ты знаешь, мы планируем постепенное передвижение наших индустриальных центров на восток. Война — на носу, хочешь, или не хочешь. Может быть, даже раньше, чем мы предполагаем. Так вот, брат, что: мы готовим заранее для каждой фабрики, работающей на оборону, ее дубликат в Сибири, на Урале или в Туркестане. С таким расчетом, чтобы можно было туда в любой момент перенести станки, перебросить рабочих и продолжать производство. Твое дело, сам знаешь, обеспечить эти перевозки. Имей в виду, что не только эти перевозки будут производиться в бурное время, но и то, что все это может наступить совсем неожиданно. Ты обязан все предусмотреть заранее и начать это уже теперь. Понятно?

Умные глаза Кагановича опустились в знак того, что он все понял.

— Теперь второе, — продолжал Сталин, набивая трубку. — Позаботься, чтобы в «Гудке», «Индустрии» и других такого рода газетах было побольше фактов о нашей безалаберности, неполадках, прорывах, браке и прочее, тому подобное.

Брови Кагановича поднялись было вверх, но потом он засмеялся.

— Понимаю, Иосиф Виссарионович. «Дымовая завеса»?

— Именно, товарищ, — усмехнулся и Сталин. — Пусть эти заграничные ослы за деревьями самого леса не видят. Наши настоящие цифры и достижения будут под секретом, а мелочи — их у нас, конечно, немало — пусть они глаз режут. «Советский хаос», «разруха транспорта», «чудовищный брак на производстве», ну и прочее. — С фотографиями?

— А почему бы и нет? В нашем положении тонкая политика нужна. «Не обманешь — не выиграешь».

Скрипучий, жесткий смех странно прозвучал в небольшой скромной комнате. Каганович попрощался и направился к двери. Там на секунду задержался.

— Ну, что еще, — недовольно заметил Сталин, деловой день которого был расписан по минутам.

— Так, товарищ Сталин… Я только вспомнил, что Роза очень просила передать вам самый сердечный привет и приглашение приехать к нам как-нибудь «на новоселье» — в новый наш «коттедж», поужинать по-простому, по-семейному.

Сталин усмехнулся, берясь за трубку внутреннего телефона.

— Спасибо, Лазарь… Поглядим. А своей Розочке передай такой же обратный «сердечный привет». Пока.

И опять скрипучий, — на этот раз довольный, — смешок прошел по комнате…

Очередной докладчик, Тухачевский, коротко и точно сообщил Сталину о ходе последних маневров в Киевском военном округе, о развитии военной промышленности и подготовке кадров. Генеральный секретарь партии молча слушал сухие, четкие слова блестящего маршала и одобрительно покачивал головой. Глядя на спокойный лоб Тухачевского и его умные глаза под крылатыми густыми бровями, он внезапно подумал, какую именно часть этого высокого лба вырвет пуля нагана, пройдя через череп со стороны затылка. И как эта пуля навсегда вырвет оттуда, вместе с жизнью, мысль и опасность бонапартизма. «На корню»… «В порядке профилактики»…

Но когда-докладчик закончил, Сталин кивнул ему самым дружелюбным образом.

— Ладно, Михаил Николаевич. Правильная линия. Так и продолжай, дорогой товарищ.

Пододвинув маршалу коробку с сигарами, он заметил его движение в карман за трубкой и. дружелюбно улыбаясь, вынул из ящика своего стола пачку своего крепчайшего табаку.

— Ну, извини. Я забыл, что ты сигар не любишь. Попробуй вот моего собственного табачку. По особо-специальному заказу.

Потом он сам набил свою трубку и, откинувшись в кресло, продолжал почти интимным тоном:

— Все это очень хорошо. Растем, так сказать, и крепнем. Но я вот что тебе хотел сказать, Михаил Николаевич, из другой оперы. Два вопроса. Прежде всего, я с сожалением заметил, что между тобой и Климом проскальзывают некоторые трения. Так это?

Тухачевский неохотно кивнул головой.

— Да, есть такой грешок… Видишь ли, Иосиф Виссарионович, вся перестройка нашей армии на новых началах — в сторону свирепой механизации, специализации, централизации и прочего, до какой-то степени непривычна и даже чужда людям, бывшим штатским, выдвинувшимся в эпоху гражданской войны. Им все это часто кажется ненужным и сложным. Но, как ты понимаешь — если при гражданской войне, и особенно в стычке с Польшей, мы многое теряли из-за несовершенства нашей военной машины, то теперь, в будущей войне, нам нельзя базироваться только на лозунгах порыва, атаки, удара, напора и прочее. Нужна сложная машина, подготовленная к современной войне. Такие вот люди, как Клим, Семен, Щаденко, Зоф, Дыбенко[31], все они, так или иначе, часто даже подсознательно, тормозят нашу перестройку… Вот иногда и приходится ругаться и спорить. Перед нами ведь не пустяки предстоят, а схватка с таким противником, как Германия, а, может быть, даже вместе с Польшей!

— Да, да, я понимаю все это… Только вот что, Михаил Николаевич — ты того… все-таки старайся не обострять отношений. Ведь все равно, в случае войны, командование перейдет к тебе. Клим уйдет в тыл для других задач. Ведь он, по своей отчаянной бесшабашности, всегда оплошностей наделать может… как в прошлом, например. Так что ты теперь не обращай большого внимания на тормоза и веди свою линию. Мы с тобой сделаем, как нужно.

Слово «мы» было подчеркнуто. Тухачевский, в знак согласия и подчинения, наклонил голову.

— А пока там что, ты, дорогой маршал, присматривайся к нашей молодежи. Там тебе скорее сподвижники найдутся. Подбирай себе товарищей, которые так же, как и ты, думают и готовы за тобой идти. Такие у тебя найдутся? Подобрал уже кого-нибудь?

— Ну, конечно, — не сразу ответил Тухачевский, не называя имен. — Люди у нас есть очень талантливые и им нужно только дать ход.

— Ну, вот и ладно, — недовольно ответил Сталин, ожидавший услышать имена. — Ты потом мне их как-нибудь назовешь и мы их выдвинем на более высокие посты. А пока старайся не затрагивать самолюбий и работай спокойно. Не забудь: и история, и жизнь, и я — за тебя, дорогой товарищ. И вот еще что… — Да?

— Насчет пропаганды и (Сталин хмыкнул) антипропаганды. Сам понимаешь, нашу растущую военную силу, нашу перестройку нужно по мере возможности, не только скрывать, но и камуфлировать. Пусть военные наши газеты печатают мелочи о непорядках в армии. Такая же линия будет и в гражданской прессе. Пусть создается мало-помалу впечатление о «советском хаосе»… Было бы даже очень неплохо «заиметь» (а ведь неплохое словечко наши комсомольцы выдумали?) этакую небольшую войнишку, на которой бы пустить миру пыль в глаза, черную пыль, что наша, мол, Красная армия ни к чорту не годится!