Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

— До свиданья, милый… А когда я тебя опять увижу?

— Уж и не знаю, Танюшенька… Работы очень много. Но ведь теперь я знаю твой адрес и могу всегда тебе написать, что и как. Ладно?

— Ну, конечно… Я… Я всегда рада буду тебя видеть. До свиданья.

Опять девичьи руки обняли сильную шею рабочего. Это был уже третий поцелуй в течение дня. Но если первый — у парашютной вышки — был словно просьбой о прощении и радостью за прошедшую опасность, а второй, после «брудершафта», дружеский и смелый, то этот поцелуй у ворот был совсем иным — застенчивым и робким. Нежные девичьи губы мягко прижались к твердым мужским и какое-то новое опьянение качнуло Пензу. Не мужское желание, не жадная, а какая-то теплая волна прошла по закаленному сердцу. Рабочий крепко обнял прильнувшую к нему девушку, шутливо сжал ее в своих сильных руках, и — о чудо! — вдруг женские ребра хрустнули каким-то мягким, веселым аккордом, рокотом, словно там, внутри, раскрылись какие-то затворы, чтобы впустить к себе прижатое мужское сердце…

* * *

Через полчаса рабочий шел от трамвайной остановки к стоявшей в тени военной машине и его губы как-то смущенно кривились в непривычной мягкой улыбке. Потянувшись механическим движением за трубкой в карман, он нащупал там небольшой сверток и опять теплая волна прошла по его сердцу. Это перед расставанием ему сунула Таня:

— Тут тебе, Мишенька, пара бутербродов. Завтра утром на работу пойдешь — меня хорошим словом вспомнишь.

Ведь, этакое «святое женское беспокойство»! Что делали бы бедные мужчины без женской жалости на свете?.. Пенза-Тухачевский даже рассмеялся, представив себе свой утренний завтрак, где было все, что только он мог захотеть, — русского и заграничного. А тут — простой бутерброд, оторванный от скудного студенческого пайка. И ведь не откажешься от такого подарка, — он ведь от чистого девичьего сердца.

Он развернул бумагу и, улыбаясь, откусил кусок хлеба. В этот момент под ногами его что-то взвизгнуло. Маленький покинутый щенок, ушибленный ногой, жалуясь на свою бедную долю, пополз в сторонку.

— Ах ты, бедолага, — сочувственно произнес Пенза и благодушие собственного замечания рассмешило его.

Видно и меня водочка стала разбирать, — подумал он. — Стареешь, стареешь, товарищ маршал. Сердце нужный закал теряет.

Но было неожиданно так приятно почувствовать себя добрым. Ласковое лицо Тани встало перед ним. «Укротительница свирепых маршалов», — улыбнулся он и внезапно повернул обратно. Темный клубочек, прижавшийся в тени забора, старался быть совсем незаметным. Кругом было так шумно. Ничего ласкового и вкусного. Только что чья-то равнодушная нога больно ударила его… Одинокий, заброшенный щенок жался под забором и тихонько поскуливал. Неожиданно к нему наклонилась большая тень, чья-то рука ласково погладила его взъерошенную грязную шерстку и положила перед его мордочкой что-то благоухающее. И когда, захлебываясь от жадности и попискивая от голода, щенок стал есть что-то вкусное, чей-то дружелюбный голос сверху произнес:

— Жри, жри, малыш! Помни, что даже на этом сволочном свете есть все-таки добрые женские сердца… Добрые и к щенятам, и к маршалам.

Человек отошел и опять усмехнулся.

«Нет, в конце концов, тот еще не стар, кто еще может делать глупости!..» И внезапно фигура произнесшего эти слова человека еще более выпрямилась, словно новая волна бодрости прошла по сильному телу…

Старый шофер, закрывая дверцу машины за своим начальником, заметил это новое выражение лица и подумал:

— А, видать, хорошо провел времечко маршал-то наш! На службе, небось, всегда кремень, а не человек… Машина… А тут — поди ж ты — словно потеплел! И ведь не похоже, чтобы выпивши. Видать, что-то хорошее мимо сердца прошло…

Глава 5

Красный диктатор

— Чирк… Чирк… Чирк… В темноте только что наступившего, теплого летнего вечера, видно было, как на веранде двухэтажного деревянного, окруженного развесистыми деревьями, дома чуть вспыхивали, тлели и тухли спички. Человек неподвижно сидел в широком шезлонге и тщетно пытался раскурить потухшую трубку. Наконец, от шезлонга раздалось нетерпеливое ругательство и где-то вдали глухо прозвенел звонок.

Смутная тень в белом обрисовалась в рамке темной открытой двери с веранды в комнаты.

— Что тебе, Иосиф?

Голос прозвучал мелодично и мягко. Человек в кресле недовольно двинулся.

— Это, чорт его знает, что. Полкоробки спичек истратил и ни одна не загорелась. Сделай, Надя, строгий выговор прислуге. Безобразие!

Женщина, названная Надей, засмеялась. Ее тихий смех в темноте прозвучал мирно и успокоительно.

— Прислуга здесь не причем. Это советская продукция виновата. Дети из школы принесли даже такую песенку:

Спички шведские,Пять минут вонь,Головки советские:Потом огонь…

— Перестань шутить, — недовольно и резко проворчал человек в кресле. — Такие вот дурацкие мелочи меня из мыслей выбивают. Принеси мне, пожалуйста, настоящих спичек.

— Сейчас, Иосиф. Не нервничай понапрасну… У меня есть где-то настоящие, заграничные. Каганович как-то принес пачку… В подарок.

Опять прозвучал тихий смешок и неясная фигура исчезла. Через несколько минут принесенная спичка вспыхнула ярким пламенем и на миг осветила узкий, в морщинах раздумья, лоб, грубо высеченный, крючковатый нос и черные, с синеватым отблеском, усы. Сидевший в шезлонге человек успокоенно откинулся назад и с удовольствием пыхнул коротенькой трубкой.

Посидеть вечером в тишине со своей неразлучной трубкой и крепко подумать над своими делами — было старой потребностью Сталина. Его дом — дача в Горках, небольшом имении в окрестностях Москвы, был цитаделью его личной жизни. Там, в саду, в старом помещичьем доме, окруженном всеми мерами охраны, которую только могла изобрести современная полицейская техника, жил сам красный диктатор, со своей женой Аллилуевой и двумя детьми — Светланой и Василием. Яков, взрослый сын его от первого брака с грузинкой Екатериной Сванидзе, был теперь в военном училище. Старые прислуги следили за несложным хозяйством. Никого посторонних в доме не было. Даже охрана была совершенно незаметна для глаз обитавших в доме. Здесь именно было место, где Сталин тщательно обдумывал свои дела и откуда он приезжал в Москву диктовать свою волю urbi et orbi («городу и миру») — красной столице и многочисленным коммунистическим партиям всего мира.

Вечер был на редкость тихий и мягкий. В большом заглохшем саду откуда-то из глубины доносилась порывами песня соловья. Звезды мирно и торжественно мерцали в темном небе. Все было спокойно и тихо вокруг. Только мысли сидящего в шезлонге человека были напряжены и мрачны. Порой он затягивался трубкой, потом рассеянным движением протягивал руку за стаканом с вином и опять замирал в тяжком раздумьи.

Своему необыкновенному возвышению Сталин был обязан остроте своего политического анализа и способности к интригам. У него сыздавна выработался простой взгляд на окружающих его людей: «все без исключения подлецы и никому нельзя доверять» Исходя из такой точки зрения при анализе намерений своих многочисленных врагов, он всегда ставил себя на их место и продумывал заранее все то, что они вообще могли против него предпринять. А поскольку он сам не знал никаких моральных устоев и признавал их отсутствующими у других — его предвидения были всегда реальными и он всегда был готов к еще более худшему, чем в действительности могли ему готовить враги в борьбе за власть.

В процессе развития советской жизни три силы росли рядом со Сталиным и, так или иначе, могли ограничить либо пошатнуть завоеванное им с таким трудом и такой кровью положение. Эти три силы были — партия, ГПУ и армия. Став генеральным секретарем партии, Сталин, путем постоянной смены состава партийных комитетов, добился того, что на руководящих постах стали люди, лично ему преданные, от него зависимые и ему лично неопасные. Все же те, кто своим авторитетом, влиянием, умом или способностями могли быть Сталину соперниками или даже возбуждать об этом мысль, были удалены, опорочены или даже попросту «выведены в расход» тем или иным способом. У Сталина «цель всегда оправдывала средства…» Лишенная своего костяка, — «старой гвардии», людей с индивидуальностью, со своими точками зрения на политику страны, — партия стала просто бюрократическим механизмом, послушным орудием в его руках. Самостоятельно мыслить, дискуссировать, творить партия перестала. Ее задачей- теперь было только управлять по велениям Политбюро (т. е. Сталина) и поддерживать единодушными резолюциями предложения, внесенные Центральным комитетом на съездах.

Второй силой была ВЧК-ОГПУ-НКВД во главе с умным и хитрым Ягодой, терпеливо и тщательно забиравшим вожжи управления в свои руки. Сталин давно уже следил за властолюбивым Ягодой и теперь, наконец, с помощью Тухачевского, самого энергичного и решительного маршала, гарантировавшего содействие армии в случае «пронунсиамиенто»[28] и эту силу удалось обезвредить. Операция смены Ягоды прошла блестяще и, застигнутый врасплох всемогущий начальник политической полиции, ясно понимая свое бессилие, вынужден был отойти от власти без попыток сопротивляться. Ежов уже принял командование над опасным аппаратом НКВД и с каждым днем укреплял свое положение. Ежов был свой. Простой рабочий, выдвинувшийся только благодаря Сталину. Преданный, как собака… А впрочем?