Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

— Ну запамятовал, — сконфуженно пробормотал он.

— Это ничего, бывает, — кивнул я. — Ну тогда слушай далее. Во-первых…

Отвечал я строго по пунктам, ибо, пока Романов их вываливал, я на всякий случай загибал пальцы, чтоб не забыть ни одного обвинения. Теперь пришла пора их разгибать. А для надежности, дабы Федор Никитич не смог вступить со мной в дебаты, всякий раз, подводя итог, я ссылался на Годунова, кивком головы подтверждающего истинность сказанного. А затем, покончив с ответами, я перешел в решительную контратаку, заявив, что если говорить о родичах, то их у меня предостаточно, а кое-кто находится… тут, в палате.

Не зря же я вчера, невзирая на усталость, старательно выпытывал у Власьева, есть ли в Думе князья Долгорукие, а узнав, что имеется один, Федор Тимофеевич, выяснил, кто таков и от каких корней. Оказалось, якобы моей матушке Марии Андреевне Долгорукой он доводился двоюродным племянником, следовательно, мне самому — троюродным братом.

Романов изумленно уставился на меня. Не меньшее, если не большее удивление было написано и на лице Долгорукого. Пришлось пояснить, какого я роду-племени, на всякий случай указав, что мои родители были честь по чести обвенчаны, так что и тут ко мне щекотливых вопросов возникнуть не может. Более того, мое разительное сходство с отцом при первом же свидании сразу бросилось в глаза старшему Годунову, ибо он хорошо знавал моего батюшку в годы своей юности. И вновь утвердительный кивок младшего Годунова.

— А если припомнить, что родительница моей матушки Анастасия Владимировна из рода князей Воротынских, — продолжил я, — получается, здесь в палате сидит и мой двоюродный дед. — И отвесил учтивый поклон Воротынскому.

К чести Ивана Михайловича надо сказать, что он так широко, как Федор Тимофеевич, рта не открывал и бороду в изумлении, как Федор Никитич, чесать не стал. Просто промолчал, и все.

Народ одобрительно загудел. Но я не собирался удовольствоваться этим. Уточнив, верит ли теперь Романов, будто в моих жилах течет не просто русская кровь, но кровь Рюриковичей, и дождавшись его кивка, я нанес еще один удар. На сей раз он касался ратных заслуг предков.

Начал я с упоминания про то, как храбро сражался мой отец в полку славного князя Михайлы Ивановича Воротынского, обороняя Москву от проклятого Девлет-Гирея.

— А вторым воеводой был у князя Петр Иванович Татев, — добавил я, улыбнувшись его сыну Борису Петровичу, с которым познакомился еще в Путивле. — Да и позже, в битве под Молодями, мой батюшка Константин Юрьевич тоже был не из последних. Только там он бился рука об руку с князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым. — И, отыскав сидевших на лавке его родного брата Федора Ивановича и сына Дмитрия Ивана, послал им обоим радушную улыбку, заодно осведомившись у них, рассказывал ли о моем отце их брат и отец…

Я даже не успел договорить, как оба закивали головами, а Иван даже добавил:

— Слыхал, и не раз.

Вот и чудненько. А теперь приплетем к военным делам моего «батюшки» и отца Федора Тимофеевича Долгорукого. И я поведал, какую хитрость с ложным гонцом якобы от Иоанна Васильевича для устрашения Девлет-Гирея измыслил мой батюшка и поставленный царем боронить Москву Тимофей Иванович Долгорукий. На самом-то деле придумал ее исключительно дядя Костя, да и осуществлял он ее не с Тимофеем Ивановичем, а с другим московским воеводой, князем Юрием Токмаковым, но эта неточность столь незначительна, что я не счел ее за обман. Было? Да. А с кем конкретно — какая разница. Зато вон как горделиво приосанился мой троюродный братец. Грудь колесом, в глазах не гордость — гордыня, и меня теперь должен поддержать во многом, если не во всем.

Не удержался я и от подковырки, полюбопытствовав, где находился в это время батюшка Федора Никитича.

— С государем, — буркнул тот.

— Стало быть, в Ярославле, — понимающе кивнул я. — А когда наши отцы — Воротынского, Хворостинина, Татева и мой — бились под Молодями, твой батюшка Никита Романович, получается, пребывал в Великом Новгороде. Ну да, понимаю, там сражения куда яростнее. Одного не пойму — с кем бились-то?

Романов зло посмотрел на меня, но нашелся с ответом:

— Али запамятовал? В ту пору Ливонская война не кончилась.

— Как же я мог про нее забыть, если мой батюшка успел и там побывать. Правда, Никиту Романовича он ни разу на ней не увидал. Ни под Пайдой, ни под прочими ливонскими градами.

Лицо боярина надо было видеть. Полнейший отлуп по всем позициям, и походя ткнули мордой в грязь. Не самого — отца, но оно по здешним меркам еще оскорбительнее. Ничего, полезно. Авось в другой раз поумнее будет и запомнит, на кого можно разевать пасть, а на кого лучше не стоит.

Однако сдаваться Федор Никитич не собирался и, упрямо набычившись, проворчал:

— Все одно — по батюшке ты из шкоцких людишек, а по матушке считать неча. — Он пренебрежительно махнул рукой и добавил, очевидно для довеска: — И государю нашему невинно убиенному никаким боком.

Ну и балда! Хоть бы поинтересовался моей биографией, прежде чем кидать такие обвинения. Кстати, в мою защиту, а может быть, заодно и в свою, ибо он-то как раз родственник Дмитрия по матери, зло вскинулся Григорий Нагой. Да и Долгорукий стал выкрикивать нечто злое. Еще чуть-чуть, и начался бы второй раунд кулачного боя, но я успел осадить их:

— Охолоньте покамест, бояре и окольничие, ибо сей камень в мой огород, потому мне его и поднимать. А насчет родства с государем ты, Федор Никитич, неправ. У меня с Димитрием Иоанновичем родство как раз имеется. — И медленно, чтоб все слышали, прибавил: — В отличие от тебя самого.

И вновь по палате прошел гул удивления. Все уставились на меня в ожидании продолжения. Я не торопился.

— Неужто забыли? — поинтересовался я для начала. — А ведь государь этого в тайне не держал, да и я, помнится, говорил о том прилюдно.

— Да ты сказывай, не томи душу, — взмолился один из моих будущих союзников, боярин Федор Хворостинин.

— Боюсь, снова не поверит мне Федор Никитич, — развел руками я и, обратившись к Татеву, попросил: — Борис Петрович, окажи любезность да подтверди, что я состою с государем в крепком духовном родстве, кое куда дороже всех прочих.

Тот озадаченно нахмурился, но быстро спохватился, приосанился и громогласно произнес:

— Подтверждаю, ибо при крещении князя Федора Константиновича его восприемником стал не кто иной, как Димитрий Иоаннович. А коли у тебя, боярин, и мне веры нетути, ты у прочих поспрошай, кто с государем все тяготы и лишения претерпевал. Но наперед скажу: тебе всяк то же самое поведает.

И снова злющий-презлющий взгляд Романова в мою сторону. Если б мог, съел бы меня тут же, но, увы, такой кусок ему не по зубам.

— А теперь, коль все обговорено и больше ни у кого возражений нет… — И я молча шагнул в сторону, простирая руку к Годунову, который поднялся со своего кресла.

Это тоже было спланировано заранее: дебаты за мной, а первое и последнее слово за ним, как за негласным председателем. К тому же предстояло решить еще парочку достаточно важных вопросов.

— Тут кой-кто из бояр, — небрежно кивнул Федор на Романова, — попрекнул князя Мак-Альпина, что не по чину ему быть в Опекунском совете. А ведь и впрямь не по чину, — неожиданно подтвердил он. — Всем взял Федор Константинович — и родством духовным, и титлой не изобижен, и князь, и герцог, и боярин думный, а чина нетути. Вот возьмет, чего доброго, и изобидится на нас за таковское небрежение да сызнова к королевне Марии Володимировне укатит, токмо на сей раз навсегда. Гоже ли такое? Воевода-то он наипервейший, коль с одним полком всю Эстляндию повоевал да еще кусок от Лифляндии оторвал.

— Под твоим началом, — встрял Романов, желая хоть таким образом умалить мои заслуги.

Годунов с видимым равнодушием пожал плечами, но частично лесть сработала — приосанился и учтиво поблагодарил:

— За словцо ласковое благодарствую, боярин. Я и сам своего вклада в победы не отвергаю. К чему супротив истины идти. И Везенберг, кой ныне сызнова Раковором стал, и Тапу, и Поркунь, и Пайду, и Лоде, и Кумейтсу людишки под моим началом брали, и князя там вовсе не было. Да и во взятии Колывани с Нейшлоссом я участие принял, не говоря уж про Нейгаузен и Мариенбург, коими Мария Владимировна Руси поклонилась. А Мариенгаузен мои людишки и вовсе походя пояли, на обратном пути. Бог-то троицу любит, вот и порешил я, пущай королева тремя градами Руси поклонится. — И он довольно огляделся, наслаждаясь одобрительным гулом в палате.

«Господи, никогда бы не подумал, что он столь падок на лесть, — удивился я, но незамедлительно подыскал ему оправдание. — Ведь мальчишка совсем, как есть мальчишка. В конце января всего семнадцать стукнуло. Ну и как юному орленку не гордиться первым самостоятельным полетом?»