Невероятное путешествие мистера Спивета - Рейф Ларсен

Незнакомка направилась прочь, но тут из каретного сарая появился мистер Энглеторп. Они оба остановились и несколько минут о чем-то беседовали. Дама вертела зонтик в руках. Потом она продолжила путь.

Когда мистер Энглеторп присоединился к Эмме, она спросила:

– Кто это?

– О, ты еще не встречалась с миссис Агассис? Лиззи заведует школой, – пояснил он с почти отсутствующим видом.

– Она сказала, может, мне бы… – Эмма не докончила фразы.

– По-моему, она меня недолюбливает. Считает, от меня Агассису одна головная боль – что, без сомнения, чистая правда.

– Ну, мне она тоже не очень-то понравилась, – заявила Эмма.

Мистер Энглеторп улыбнулся.

– А ты твердо знаешь, на чьей ты стороне, а? Лучше мне тебя не сердить.

Две недели кряду, в середине октября, мистер Энглеторп на выходные возил Элизабет с Эммой за город, на Конкордские холмы – наблюдать, как меняет цвет листва.

– Поглядите только, как работает внутри листьев антоциан, – произнес он, когда они проезжали в экипаже по багряному, алому и пламенно-рыжему морю. – Ну не чудо ли?

Элизабет бродила по осенним садам, собирая корзины яблок, пока мистер Энглеторп с Эммой изучали скальные пласты и брали образцы почвы.

– Осенью сезонный цикл наиболее наглядно демонстрирует нам свою работу, – говорил мистер Энглеторп. – Так и чувствуешь, что земная ось начала отклоняться от солнца… и деревья, уловив смену танца, в свою очередь запускают химические процессы – настолько сложные, что современная наука до сих пор не в силах разгадать многих основных катализаторов. Мой любимый день года – осеннее равноденствие, когда все находится в идеально-переходном состоянии. Все равно что подбросить вверх мячик, – тут он сделал вид, что кидает мяч прямо в экипаже, и мать с дочерью невольно проследили взглядами за воображаемым мячом, – и зарегистрировать его момент неподвижности в самой верхней точке подъема. А подумать только – благодаря тому, что мяч природы движется куда медленнее, мы получаем целый день такого блаженства.

– Но осенью все умирает, – возразила Эмма. – Эти вот листья уже мертвы.

Она показала на ворох бумажного янтаря под колесами экипажа.

– Дорогая моя, смерть – это неизбежность. Смерть – урожай. Без подобных эпидемий нам было бы нечего есть. Эволюция без смерти – немыслима, равно как и без жизни.{125}

Элизабет прихватывала на такие загородные вылазки лопатку и увеличительное стекло, но в сборе материала находила гораздо меньше удовольствия, чем ее дочь.

– А от этого есть какой-нибудь прок? – спросила она как-то за ланчем. Они втроем сидели под платанами на одеяле в красно-белую клетку, попивая домашний лимонад мистера Энглеторпа.

– От чего?

– Да от всего этого. – Она обвела рукой их блокноты и измерительные приборы, в беспорядке лежавшие вокруг.

– Мама! – настал черед Эммы одергивать неуместные вопросы. – Ну конечно, есть, еще какой! – И, ощутив легкую неуверенность, повернулась за поддержкой к соратнику. – Правда ведь?

Мистер Энглеторп ошеломленно посмотрел на них, потом захохотал так сильно, что повалился навзничь и залил лимонадом брюки – что лишь прибавило ему веселья.

Эмма с Элизабет переглянулись, не понимая, в чем дело.

Мистер Энглеторп не мог успокоиться несколько минут. Каждый раз, как он поправлял галстук или одергивал сюртук, он снова начинал фыркать, что неизменно приводило к новому взрыву хохота. Глядя, как такой уравновешенный человек катается в таком непостижимом состоянии, Элизабет и Эмма очень скоро и сами начали смеяться – как будто в этом мире, на этой опушке и в этот момент иначе нельзя.

А потом, наконец, после того, что казалось длинным сном наяву – после яркого света общего веселья, во время которого их троих связала некая новая близость, из тех, что невозможны без такого вот неудержимого и беззаботного общего смеха, – потом все утихли, и стало слышно, как ветер завывает в ветвях, а кони в поле срывают клочки травы и переступают с ноги на ногу, отгоняя мух. Мистер Энглеторп негромко сказал:

– На самом-то деле я не знаю, есть в этом прок или нет.

Эмма была потрясена.

– Конечно же, есть, как не быть! Что вы имеете в виду? – вскричала она, готовая разразиться слезами.

Мистер Энглеторп понял состояние девочки и повернулся к ней.

– Да-да, конечно, я хочу сказать, все это очень важно и ценно. Но, понимаешь, меня ставит в тупик именно слово «прок». Оно преследует меня всю жизнь. Есть ли, к примеру, прок в путешествиях? Не уверен, зато это чертовски интересно, прошу прощения за выражение, моя юная семинаристочка.

Эмма улыбнулась сквозь слезы, вытерла лицо и принялась вместе с матерью слушать рассказы мистера Энглеторпа о странствиях по восточной Африке и Папуа – Новой Гвинее.

– В джунглях Новой Гвинеи меня ужалила гадюка. Полагаю, не умер я единственно потому, что эта тварь прихватила меня в новолуние, а в новолуние у них ядовитый цикл на излете. Это наблюдение подтверждается моими беседами с одним из местных старожилов. Он сказал, что укусы гадюки становятся куда как «мягче», когда деревня под магической защитой особого танца – который, как мне удалось выяснить, соответствует лунному циклу.{126}

Вокруг бродили лошади. Эмма слушала, складывая в кучку образцы собранных камней.

– А я рада, что вы не умерли от яда, – сказала она.

Мистер Энглеторп улыбнулся, глядя куда-то вдаль.

– Я тоже, – почти неслышно шепнула Элизабет, теребя в руках уголок одеяла.

– Что ж, – промолвил мистер Энглеторп, снова поворачиваясь к ним. – Что ж, что ж.

И больше сказать тут было нечего. Они сидели втроем на клетчатом одеяле, а эти слова кружили и кружили вокруг, точно пьяные осы на исходе лета. И хотя структуру атома предстояло открыть лишь сорок лет спустя, каждый из этих троих на свой лад чувствовал, что они сейчас разыгрывают самую элементарную комбинацию. У них не было слов для образовавшегося треугольника, они не могли описать его в подходящих терминах, но сейчас они были подобны трем отдельным электронам, вращающимся вокруг одного ядра. И каждый знал – скоро они станут настоящей семьей.

Глава 8

Не поймите меня неправильно: сколь бы не увлек меня проект проиллюстрировать написанную моей матерью историю, я не просто все время сидел и читал. Я вовсе не ботаник-зубрила, всю жизнь проводящий носом в книжку. Не раз тонкий мамин почерк расплывался у меня перед глазами. Ну ладно, может, я и пускал немножко мечтательные слюни, глядя в окно. А иногда ловил себя на том, что уже пятнадцать минут кряду перечитываю одну и ту же фразу, точно заевшая пластинка в соседней комнате. А иногда… мне становилось даже немного скучно. Для меня это было странное чувство. Я ведь практически никогда не скучаю. В мире слишком много всего такого, что надо занести на карты и схемы, ну как тут позволишь себе вязнуть в пучинах скуки. Про Грейси, правда, такого не скажешь – по части культивирования пяти типов скуки она была фактически профессионалом.

Но теперь, когда я сам подхватил серьезную форму монотонной скуки, то даже сколько-то развлекался ею, исследуя все складочки и трещинки новообретенного ощущения. Что означает это тусклое, сосущее ощущение у меня за ушами? И почему я вдруг проявляю черты легкой шизофрении? Как будто мозг мой постоянно спрашивал сам у себя: «Ну что, уже?» и «А сейчас как?» – хотя более рациональной частью разума я знал ответ.

Ужасно хотелось, чтобы пейзаж вокруг наконец остановился, чтобы миниатюрные человечки перестали двигать его перед моими глазами на своей специальной пейзажной машине. Увы, он по-прежнему тек мимо с поистине садистской неуклонностью.

После полутора суток езды по железной дороге медленное тряское и неравномерное движение пробурилось через кожу в сухожилия вокруг костей, так что когда время от времени поезд рывком останавливался на какой-нибудь развилке или маленькой станции, все тело у меня продолжало вибрировать в неожиданной тишине. Я сам дивился тому, как миллионы моих мышечных волокон тихо слушали дребезжащую симфонию железных дорог, приспосабливаясь к постоянной качке и тряске вагона. Через некоторое время какая-то внутренняя система ориентации пришла к выводу, что эта дерганая какофония движения уже никуда не денется, так что мышцы отозвались на нее сложным танцем подрагивания и пошатывания, предназначенным для того, чтобы снова установить мою внутреннюю калибровку на ноль. Странно было сидеть на рабочем месте, когда вокруг все спокойно, зато руки у меня так и ходили ходуном. Должно быть, крохотный лабиринт у меня за ушами работал сверхсрочно, чтобы только удержать корабль в равновесии.{127}