Шторм Z. У вас нет других нас - Даниил Юрьевич Туленков

вообще. Я ещё на выходе определил, вернее, уловил его ведомую роль в паре с Гагиком.

Они оба были старослужащими мартовского набора и хорошо знали друг друга. Не знаю, много ли их связывало, но в вопросе запятисотиться они были единодушны.

Единственное, чем Горностай отличался от Гагика, — это степенью своей ответственности. Гагик ни за что не отвечал, он был такой же боец, как и мы. А вот Горностай отвечал. И поэтому так блудливо бегали его глазки, а до меня доносился кислый запах его страха и пота.

Спорить и дискутировать мне было не с кем. Апеллировать к мнению Джобса и Вани бессмысленно. Я, без ложной скромности, был для них моральным авторитетом, и они поддержали бы любое моё решение.

А решение должно было лежать в плоскости: «что нам делать?»

С этими полу-покерами всё понятно, а что делать нам? Какое решение принять конкретно мне?

Когда я начинал свои заметки, я был твёрдо намерен выкинуть из цикла этот мерзопакостный эпизод. Слишком мразотной сыростью веет от этой истории. Она пахнет, как Горностай тогда, кислым потом и страхом.

Но позже я осознал, что вычленить её из плоти реальности невозможно.

Такой шаг обесценит сам смысл моего повествования. Такой шаг даст соблазн и в дальнейшем приукрашивать что-то в свою пользу или в пользу своих друзей, сослуживцев. Такой шаг убивает сам принцип правды.

Это как в описании запахов войны стыдливо избежать запах говна. Сказать пафосно, что война пахнет трупами и порохом. Запах трупов даёт трагизм и драматизм, запах пороха возвышенную романтику. Но это не будет правдой войны.

Потому что третий её основной запах — это запах говна, которым забиты лесополки, который можно встретить в окопах и блиндажах, в штанах раненых и убитых, в полиэтиленовых пакетах, выкинутых за бруствер.

Так и тут: выкинуть тот день из списка историй, а оставить только оборону дома в Н-ке, Инну Вальтер и летящий по полю БТР — это неправильно.

Реальность многогранна и противоречива.

Я сказал: «Хорошо».

Не знаю, как бы я поступил сейчас. Я даже больше скажу: я не знаю, как было поступить правильно. До меня никто и никогда не доводил порядок действий в аналогичных ситуациях. И в рамках арестантской этики с меня как с «недоведённого» спроса нет. Но мы были не в лагере, а на войне.

Наверное, правильно в этой ситуации было бы забрать у Горностая «азарт» и сказать им: «Идите тогда на хуй оба». Связаться с ротным и доложить ситуацию. Нас было шесть человек, старший группы запятисотился, его зам запятисотился, один боец запятисотился.

Нас осталось трое. Один из нас пьяный.

Мы — небоеспособная единица и не можем выполнить поставленную задачу. Я получил бы команду на выход в пункт эвакуации, или бы мне сменили задание, например передав нас какой-то другой группе.

Но тогда я не нашёл в себе силы так сделать.

Маленький человечек, который есть, наверное, в каждом из нас, который всегда ищет форточки, взял во мне верх и выложил на-гора сразу несколько оправданий: «Ты — рядовой боец, ты действуешь в составе группы. У тебя есть старший. Старший как говорит, так и надо делать».

«Позавчера ты был свидетелем того, как Барс сделал по-своему, и где теперь Барс?»

«Каким бы говном они ни были, это старослужащие, которые здесь худо-бедно воевали, которые знают тут всё. А куда вы двинетесь, как слепые котята?»

«А если они тебя пошлют на хуй, скажут идти, куда хочешь, и не отдадут рацию? Что, ты стрелять в них будешь?»

«Они не пойдут, а что мы там навоюем втроём?»

И самое главное: «А что, если Горностай, испугавшись ответственности, сдаст назад и скажет: «Хорошо, пошли все вместе»? И сделает так, что ни я, ни Ваня, ни Джобс вообще никогда не выйдем из этой лесополки?»

Нет, убить нас из автомата он бы не решился, но есть много других способов: тупо бросить нас в лесу, завести куда-то на мины, отправив нас вперёд под предлогом военной необходимости.

Утром, к слову сказать, один боец где-то здесь подорвался на «лепестке».

Страшен враг по ту сторону фронта, но предатель и трус, облачённый властью над тобой, страшен вдвойне. Лучше не открываться ему. Не показывать, что ты думаешь.

Время спустя я понимаю глубинный смысл той ситуации.

Через две недели мне нужно будет залезть на броню БТРа и отправиться в рядах первой штурмовой группы к окопам противника. На задание, при исполнении которого смерть была многократно реальнее, чем сидеть где-то в резерве около «нуля».

Смог бы я так уверенно шагнуть к дедушкам с пузиками, если бы не это чувство вины, отвращения и брезгливости, испытанное тогда от соучастия в дурнопахнущем деле?

Я считаю, что преодоление той слабости и растерянности, малодушия и нерешительности дало мне силы и на то, чтобы залезть на бронетранспортёр, и на то, чтобы остаться на три дня на северной окраине Н-ки.

Принципы и объяснения того, почему «отказаться невозможно», сами по себе мощный фактор.

Но, подпитанные извне реальными эмоциями и рефлексиями, они приобретают арматурное наполнение.

Впрочем, всё это я говорю с высоты сегодня.

А тогда, приняв решение и сказав «хорошо», заключив сделку с совестью, я больше думал о насущном.

О том, что рептильное мышление Гагика и Горностая, с горизонтом планирования солевого наркомана, продумало схему, что сделать «здесь» и «сейчас».

Но у них не было легенды, как всё обосновать и преподнести потом.

И кроме меня, похоже, некому было её придумать, продумать и реализовать.

И вот тогда я вспомнил про пулемёты.

XXVII

План мой не искрил какой-то гениальностью и не блистал хитросплетениями. «Мы пошли, но не прошли, апатамушта бла-бла-бла» — этот вариант я отмел на корню.

Все пятисотые несут такую чушь.

Несерьёзно.

Мы пошли. Мы прошли. Мы дошли до точки. У нас накрылся «азарт», и мы не смогли связаться. Сидели какое-то время, ждали, потом нас начали крыть артой (а там всегда кроют), и мы откатились.

Главное, доказать, что мы были там.

И лучшее доказательство, а также лучшая пилюля от неприятного разговора, — это притащить к себе в роту два затрофеенных пулемёта.

Всякую херню можно подобрать в любой лесополке по дороге. Но беспризорные пулемёты — это, прямо скажем, редкость.

Это вопиюще уникальный случай, и упускать его было нельзя. Два пулемёта были нашим железобетонным алиби, единственным, чем мы могли доказать, что были на передке.

С двумя пулемётами «апатамушта», может быть, и прокатит.

Как