Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения - Владимир Злобин

Был ли он верующим христианином? Я отлично понимаю намек Зайцева на «теоретическое» христианство Мережковского. Но это рассудит только Бог. Зайцев иногда нет-нет да и встанет на Его место. И тогда все мгновенно преображается: смирение, елейность, лилейность летят к черту, наступает ослепительный Золотой век, где Зайцев — первый писатель…

Нет, Мережковский не только «читал ежедневно Евангелие», но и старался по нему жить. Если это удавалось не всегда, то опять-таки не Зайцеву быть этому судьей.

Кстати, обнаружена еще одна пропажа — книга Мережковского «Иисус Неизвестный». Зайцев о ней не упомянул ни разу[333], хотя речь была и о христианстве, и о «религиозно-философском» «ренессансе», и о том, во что и как верует Мережковский. На все это в книге — ответ. Впрочем, вряд ли это Зайцева переубедило бы.

«Лолита» во Франции[334]

Ее здесь давно поджидали. Но если бы Кс. Деникина прочла посвященную «Лолите» статью в «Arts» Ф.Р. Бастида и сравнила ее со статьей на ту же тему Марка Слонима в «Новом русском слове», на которую она восстала, статья М. Слонима показалась бы ей верхом добродетели. Одновременно со статьей Бастида в «Arts» напечатаны еще три статьи: этюд об эротике в литературе, биография Набокова и содержанье его романа.

Бастид пишет: «Мы живем до того мизерно, что, когда появляется книга такой силы, мы не в состоянии ее воспринять сразу». Он считает любовь Гумберта к Лолите самой чистой, самой душу раздирающей, какую только можно вообразить. Среди пораженных любовью безумцев — Гумберт как бы святой, подобно князю Мышкину[335] или мадам Бовари[336]. Он достоин, чтобы к нему обращались с молитвой. Мы должны этому научиться.

Прав или нет Бастид — меня он не соблазняет, именно он, а не Лолита. Не соблазняет и Андре Руссо, написавший с величайшим отвращеньем статью о Лолите в «Фигаро». Он явно ее презирает. Но ни тот, ни другой не поняли, что роман Набокова не столько даже эротический, сколько сатирический. Эта сторона совершенно от них ускользнула. Одна из причин огромного успеха книги — это тот блеск, с каким Набоков описывает пошлость американского среднего класса, его особенности и преувеличения, бесконечные «анкеты» и «измерения общественного темперамента» при помощи всевозможных Гэллупов; его мифы: психоанализ, молодость, оптимизм и количество. Сама Лолита — любопытное соединение прелести и вульгарности, напоминающее героиню сиринской «Камеры обскура». А заключительная сцена убийства, которую Руссо принял всерьез, выдержана в стиле гротеска и пародирует современные детективные романы.

Но вот статья об эротике. Она отнюдь не лишена интереса и, может быть, для понимания романа Набокова полезнее, чем брезгливая статья Андре Руссо.

Эротика подобна мышьяку — она везде. Ее история сливается с историей литературы, а может быть, и с историей просто. Современная французская литература ею пропитана насквозь: Сартр[337], Марсель Эме[338], Жуандо, Жан Жене[339], Кокто[340] и много других, не говоря уже об англичанине Лауренсе[341].

За пределами эротики и любви — она не есть к ней прибавление, а ее противоположность — человек обречен на одиночество и бессилие. Он даже не в состоянии следовать за своей мыслью, которая совершенно от него освободилась.

Выхода из этого нет. Это — мир кошмара. Смерть. Одиночество. Закрытые ставни. Пустынные улицы. Комнаты в подозрительных отелях, которые не преобразит никакая страсть. Кровь. Отчаяние. И эта бесконечная усталость.

Нет, надо что-то придумать; какое-нибудь новое слово, чтобы выйти из этого лабиринта, из этого темного и бесконечного коридора, в который мы сами себя заперли.

Надо открыть эти слепые окна, эти забитые двери, снять с них тюремные засовы. Освободить эротику от печали, ставшей ее неразлучной спутницей.

Надо найти утраченный древний смысл искушения, силе которого не мог противостоять никто.

Да, все зависит от одного волшебного слова, и, может быть, Набоков ближе к нему, чем Пастернак.

HENRI TROYAT — АКАДЕМИК[342]

Я ждал этого события давно. Несмотря на свои еще сравнительно молодые годы, он был так похож на академика, что его не могли не выбрать. И его действительно выбрали большинством 23 голосов из 25. В 1938 г. за роман «L’Araigne»* [* «Паук» — фр.] он получил Гонкуровскую премию. Эта была его пятая книга. За первую, «Faux jour»* [* «Ложный свет» — фр.] ему в 1935 г. присудили Prix populiste[343]. Между этими двумя датами Академия наградила его Prix Louis Barthou[344], а в 1952-м он получил премию князя монакского. Он вступает в Академию уже в лавровом венке.

Его перу принадлежат многочисленные труды. Перечисляю главные: трилогия «Tant que la terre durera»[345] и пятитомная серия «Les Semailles et les Moissons»[346]. Действие трилогии происходит во время русской революции, во второй серии — в современной Франции. В настоящее время он работает над новой серией исторических романов из эпохи 1815 г., озаглавленной «La lumiere desjustes»[347], первый том которой «Compagnions du coclicot»*[*Компания Коклико» (фр.).] недавно вышел.

Направление его творчества определилось, как он сам об этом рассказывает, после того, как он решил «пустить в оборот капитал своего русского опыта». Он происходит из известной семьи Тарасовых из Армавира. Родился в Москве в 1911 г. Во Франции он с восьмилетнего возраста.

Свой русский опыт он использовал не только в области романа. Его перу принадлежит ряд биографий русских писателей: Достоевского, Пушкина, Лермонтова. В этом году появилась его новая книга «La Vie quotidienne en Russie au temps des derniers tsars»* [*«Повседневная жизнь России эпохи последнего царя» (фр.).]. Задуманы биографии Чехова, Толстого и Горького.

«Многие могли бы это сделать не хуже меня, — сказал он журналистам после приема в Академии, — но мне кажется, что мне легче судить о стиле русского писателя. Прелесть Чехова наполовину от французов ускользает, и две трети юмора Гоголя пропадают в переводе.

Но особенно я люблю писать биографии из-за встречающихся в них нелепостей. В жизни человека столько удивительного, столько — неожиданностей, иногда они огорчают, если вы человеком восхищались, а иногда заставляют восхищаться тем, кого вы презирали. Это очень освежает!»

В 1949 г. два рассказа Труайя — «Наваждение» и «Тэндем» были напечатаны в «Возрождении».

Поговорим о прошлом[348]

Заглянуть в прошлое иногда очень полезно (когда это возможно). У меня сохранились несколько моих речей в «Зеленой лампе» начала тридцатых годов. Они приобретают сейчас особый интерес в связи с утверждением Ульянова о русской эмиграции, которая, по его мнению, ничего не создала. По ним видно, каких невероятных усилий стоила ей победа над «духом отрицания, духом сомнения»[349], которым ныне одержим Ульянов, а до него были многие другие.

Вот для начала газетный отчет о заседании «Зеленой лампы», посвященном докладу Д.В. Философова.

«В четверг, 31 мая, состоялось «открытое собрание «Зеленой лампы»[350]. Тема собеседования — доклад Д.В. Философова, прочитанный в варшавском Литературном содружестве и напечатанный в журнале «Меч»[351] — «От чего зависит возрождение эмиграции».

З.Н. Гиппиус после небольшого вступительного слова читает, в сокращенном виде, доклад Д. Философова. Публика слушает внимательно.

Первым из оппонентов выступает А. Алферов[352]. Ему понятно настроение Философова, оно близко очень многим эмигрантам, пожалуй, даже и тем, кому Философов бросает вызов. Однако содержание «активизма», к которому Философов призывает, Алферову не ясно, т. е. его доступное (осуществимое) содержание. Ясно только недоступное. Такие понятия, как «воля к бытию», «не подчинение материи, а овладение ею» и т. д., суть понятия, которые не предполагают определенного действия. Алферову даже кажется, что под ними с одинаковым удовольствием подписались бы и американский бандит Диллингер и любой отец Церкви. Совершенно ясно только одно: нужно служить Богу. Но ведь это такая бесконечно сложная и трудная вещь, в особенности когда это предлагается в политическом журнале. Как, например, перевести Евангелие на политику? К тому же оно и на службе у многих здешних политических врагов Философова. Хочется верить, что есть здесь действительно «элита» — «Божья гвардия», которой все известно, которой, может быть, даже и не нужно никаких соединительных тканей, и все это ей смешно. Но что же делать с громадной эмигрантской массой? Ведь ей мало Бога, и во имя Бога ей нужно дать нечто видимое и конкретное, какой-то трамплин, упор. Почему же ей ничего не дают те, кто знает об этом?