Замена - Сергей Цикавый

Они ушли, аптекарь торопливо опустил ставни и закрылся. Окна, выходящие сюда, прикидывались стенами, а заводской забор – что взять с заводского забора? Куарэ подошел к девушке: та умирала, прижавшись к стене. Над ней завивалось какое-то дерево, пробивая грубые облака…

* * *

– Граффити, – коротко пояснил Анатоль, когда я оторвала взгляд от тропинки.

* * *

…Я подходила вместе с ним. Он пытался заставить себя позвонить куда-то, просто достать телефон или закричать. Не получилось даже спросить «вы в порядке?» Куарэ стоял над ней, взгляд выхватывал из грязи детали: кровоподтеки и треснувшую по швам одежду.

Она умерла прямо на глазах у студента.

Куарэ нагнулся и поднял полураздавленную коробочку, в которой катались таблетки. Этикетка где-то потерялась, и семь безымянных дисков гремели внутри, не желая складываться в ответ.

Он выдохнул, положил коробочку в карман и ушел, а с ним ушла и я, оставив девушку в грязи, оставив над ее головой небо (какое оно было?), стены (кирпич? Бетон?), оставив что-то искореженное, взамен чего Куарэ взял коробочку с безымянным лекарством.

* * *

В лицейском парке шумели последние погожие дни. Голые голоса без слов, смыслов, интонаций – они были повсюду.

Я оглянулась, ожидая, что Куарэ уже ушел, но он стоял в двух шагах, глядя на темно-красную крышу учебного корпуса. Кованый фонарный столб у поворота к моему дому был совсем рядом, но я не помнила ни как мы дошли до него, ни как остановились.

– Э-э, мне, наверное, пора?

– Да.

Слово «пора» имело много смыслов, и он, кажется, смутно догадывался, что со мной вот-вот что-то произойдет, и неуклюже обходил эту тему. К сожалению, я была уверена: ему не безразлично. Пожалуй, на этом можно остановиться.

На самом деле, все просто: я вижу в нем свою замену, а у него перед глазами – безрадостное будущее. Косноязычное, молчаливое, в маске из застывших мышц. А после сегодняшней прогулки он уверился, что все еще хуже. Что полное отупение так и не придет, что боль придется терпеть не только голове.

Что когда он станет мной, ему останется не так уж много.

Я ему не завидую, но есть и хорошая новость.

– Куарэ, вы ведь придумали свою историю?

Он постарался удивиться:

– Почему вы так решили?

– Мне так показалось.

Куарэ молчал, глядя мне в глаза – без смущения, без ничего вообще.

– Вы правы, Витглиц. Это рассказ, который я отправлял на конкурс. А таблетки были на самом деле. Украл их в бардачке у отца, когда он приехал на мое тринадцатилетие. Знаете, думал, что если наглотаться именно их, – это будет весело. То есть, не то чтобы весело – символично. Я их выкинул по дороге сюда.

Это был его настоящий шрам, я сразу поняла и поверила. Я не понимала, каково это, но все равно чувствовала неловкость. В евангелии есть история о том, как неверующий «вложил персты» в раны Иисуса. Мне жаль, что все священные книги так лаконичны в эмоциях. Я бы очень хотела знать, что чувствовал Фома, касаясь чужих ран – не как палач, не как врач. Просто как любопытствующий.

– Витглиц, можно я спрошу?

Мне не понравилось начало, но я кивнула.

– Вы ведь синестетик, да? – он запнулся, прикусил губу, но все же продолжил: – Вы путаете цвета и звуки в речи…

…Да. И, оказывается, больше, чем хочу. Мне пришлось снова кивнуть. А он все оправдывался, сглаживал и извинялся.

– Это не очень заметно, вы ведь так мало говорите… Погодите! Вы поэтому так мало говорите?

Мне стало не по себе, а он продолжал, пораженный своим прозрением. Его взгляд проворачивался во мне, как нож. Куарэ подался вперед:

– О боже, а они ведь все думают, что вы так ярко, поэтично говорите. Вы прямо расцветаете на уроках, а вы… Вам же!.. Вам ведь плохо, да?

«Мне просто не так, как тебе».

– Простите, – прошептал он наконец.

– Я привыкла.

«…лгать».

– Я не о том, – вдруг ответил Куарэ и вздохнул. – В смысле, не за то прошу прощения. Вы знаете, я сейчас понял, что и ваше молчание, и красивые обороты – это из-за болезни, но… Но мне все равно нравится, как вы говорите. Вот за это – простите.

Мне не приходило в голову ни одного красивого оборота, как завершить беседу, которую уже пора завершать. К счастью, он снова мне помог.

– Можно с вами увидеться завтра?

Я покачала головой:

– Завтра вам придется заменить меня.

Он спрятал глаза: он хороший, неожиданно хороший, но его лимит на экспозицию шрамов исчерпан, поэтому он не стал ничего уточнять.

– А… Послезавтра?

– И послезавтра, скорее всего, тоже.

Кивнув ему, я пошла домой. Я не раз ошиблась сегодня, оценивая его, но сейчас все было правильно: через два дня мы с ним увидимся и поговорим.

…Николь встала мне навстречу, складывая газету. Она ждала меня давно: столик занимали разложенные препараты, поверх них лежала простая голубая салфетка, кровать была уже расстелена. Из ванной слышалось гудение бойлера, и в тон ему нарастало что-то в основании черепа.

– Я волновалась, хотела уже пойти навстречу, – сказала Райли, принимая камеру и сумку. – Давай сюда. Где это ты так долго?

«Я вляпалась в отношения», – хотела сказать я, но передумала. Просто оплыла на вовремя подставленные руки. Первая волна боли прошла легко, но сразу за ней была вторая, потом – третья, и я перестала считать.

Перед глазами с огромной скоростью прокручивалось сегодняшнее утро – дурацкий пикник, освещаемый раскатами боли. Поток картинок замер: Куарэ разламывал пополам бутерброд. Сосредоточенное лицо, комично собранный взгляд.

«Мое – спуск», – подумала я и утонула.

9: Немое кино

Я чувствовала себя. Вероятно, это было главное. И пусть мне все казалось смещенным, неправильным, искаженным. Пусть зрение еще шутило свои больные шутки.

Пусть.

Я точно знала, что очень устала, что сижу в кресле, что я пью чай, что он обжигает мне язык. И я смогла встать, не потревожив Николь. Райли спала на краю кровати, из-под одеяла торчало острое плечо, и на лице ее застыл неземной покой – странная, страшноватая маска человека, который выстоял почти сорок часов и сдался короткому убийственному сну.

В комнате пахло лекарствами, спиртом и кислой желчью: меня снова рвало. Видимо, не раз. У двери в ванную не было ручки…

Николь успевает отшатнуться в последний момент, она почти доводит меня до умывальника, но судорога уже выходит за переделы мира.

Зуд, подстегнутый волной боли.

И холод металла в одно мгновение обращается в пыль.

…Я повела носом над парующей поверхностью. Два приступа карминной дрожи без моего контроля. Плохо. Я могла ее убить. Смотреть на плечо Николь Райли расхотелось. В одном из вариантов развития событий этого плеча больше не существовало.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});