Столкновение - Александр Проханов

Кольао молча пожимает плечами: он предупредил, а дальше — не его дело.

— Пора в отель, спать, — вставая, подвел черту под разговором лейтенант.

— Это приказ — спать? — тоже вставая, спросил сержант.

Фуэнтеальба знал, что в такой прекрасный вечер, в первый вечер в Риме, повеса Кольао не захочет в такую рань укладываться в постель. Он рассмеялся. Сказал приветливо:

— Это не приказ, Элио. Я лично отправляюсь в отель. А вы как хотите.

Приветливость давалась Мануэлю с трудом, ему был глубоко антипатичен этот тип, который, по упорно ходившим слухам, какое-то время входил в состав одной из ультраправых банд — тех, что охотятся на оппозиционеров, пытают их, зверски убивают. Банды формально «независимы» и даже «нелегальны», но лейтенант-то знает: они — плоть от плоти ДИНА. Кольао принадлежал не то к террористической группировке «11 сентября», названной так в честь «славного» дня переворота, не то к другой из шаек, имя ей — «7 сентября» (память о неудачном, но все равно «трагичном» покушении на Пиночета в 1986 году).

Еще раз дружески улыбнувшись, Фуэнтеальба потрепал подчиненного по плечу.

Они простились до утра. Разошлись в разные стороны.

Фуэнтеальба лгал — он вовсе не собирался идти в отель. Он перешел на другую сторону Тибра. Углубился в темную неразбериху кривых улочек Трастевере, района бедноты. Несколько раз справлялся, как пройти к траттории «Небесные радости». Наконец он вышел к этой харчевне, которая листочком тетрадной бумаги, прикнопленным к двери, оповещала:

«Сегодня у нас суп из требухи».

Толкнул дверь. Она подалась с легким скрипом.

Полупустой зал столов на восемь. Кое-кто из посетителей поднял голову на скрип двери. Безразличные взгляды.

Слева от входа — стойка бара. Улыбчивый, раскрасневшийся бармен (сразу видно — заведение второсортное: в приличных заведениях бармены в рот не берут спиртного) протирал стаканы.

Лейтенант подошел к стойке.

— Добрый день, — по-итальянски поздоровался он с барменом и добавил по-испански, стараясь говорить медленно и внятно, чтобы его легче было понять: — Мне нужно видеть Гвидо Папьано.

Улыбчивый толстяк, жестикулируя, вполголоса рассыпал перед Мануэлем ворох звучных, но — увы! — не всегда понятных слов.

По крупинке выбирая из этого вороха мало-мальски понятные слова, Мануэль разобрал следующее: В «Небесных радостях» часто бывают чилийцы, бармен любит чилийцев, Гвидо Папьано тоже любит чилийцев, но Гвидо Папьано в харчевне нет и неизвестно, будет ли он сегодня.

— Ведь сеньор — чилиец? — напористо спрашивал толстяк, и так как Мануэль отмалчивался, сам же и ответил: — Чилиец, чилиец, я сразу понял — по вашей напевной, чисто чилийской речи.

Чтобы перебить прекраснодушного болтуна, Фуэнтеальба заказал стаканчик кьянти. Отхлебнув вина, он стал втолковывать бармену, что не уйдет, пока не увидит Гвидо, даже если придется ждать вплоть до закрытия заведения, ну а не дождется, придет опять завтра.

— Нельзя ли послать кого-нибудь поискать Гвидо? — попросил он.

На поиски Гвидо Папьано бармен (он же, как оказалось, и хозяин «Небесных радостей») отправил свою дочь, помогавшую ему обслуживать посетителей траттории. Голенастая девчушка, забавно стрелявшая глазками, накинула пальтецо и исчезла на добрых два часа.

Фуэнтеальба от стойки перебрался за столик.

Он думал о многовековой истории Рима, недаром прозванного вечным. Лишь о немногих из тех, кто жил в этом городе в иные века, остался след в памяти человечества. Тщета человеческих усилий… Это и верно, и неверно. Тщетны, бессмысленны мышиная возня, борение мелких страстей. А доброе дело, даже и обреченное на скорое забвение, всегда исполнено смысла…

Наконец объявилась девчушка, а с нею худощавый узкоплечий мужчина, который Фуэнтеальбе показался похожим не то на сельского учителя, не то на рабочего-интеллигента, например печатника, привыкшего к общению с книгами. Мужчина вопросительно посмотрел на девчушку. Та показала ему глазами на Мануэля.

— Свободно? — подойдя к столику и взявшись за спинку стула, спросил вошедший.

— Садитесь, сеньор Папьано, — улыбнулся Фуэнтеальба.

Не ответив на улыбку, мужчина уселся и выжидающе посмотрел на лейтенанта.

— Я к вам от наших с вами общих друзей.

Это была условная фраза.

Папьано наконец улыбнулся, отчего на его морщинистом, спокойном, почти суровом лице проступила неожиданная хитринка.

— Для друзей я — Гвидо, — протянул он руку через стол.

Это был отзыв на пароль. Отзыв, произнесенный по-испански. Оказалось, что Папьано немного говорит на родном языке чилийца.

— А я для друзей — Мануэль. — Фуэнтеальба ответил на рукопожатие.

Он попросил стаканчик кьянти для Гвидо.

Вначале поговорили о Чили. Итальянец живо интересовался мнением человека, только что приехавшего оттуда.

— Знаете, не все наши газеты и не всегда объективны, когда пишут о вашей родине. Да и самая честная статья или репортаж — ничто в сравнении с рассказом о живых впечатлениях.

Фуэнтеальба понимающе кивнул.

— Вот объясните мне, — продолжал Папьано, — что означает вся эта газетная трескотня о давлении, которое Вашингтон оказывает на Пиночета, чтобы тот убрался с политической арены. Конгресс принимает резолюции в поддержку «возврата к демократии». С такими же заявлениями выступает американский госдеп.

Ироническая улыбка обозначилась на губах чилийца.

— Странно, правда? Столько лет Вашингтон поддерживает Пиночета и вдруг, на тебе, такой крутой поворот. Только странности тут никакой нет. Маневр это. Ловкий маневр. Цель очевидна — умерить всеобщее недовольство.

— Убрать генерала, скомпрометированного жестокостями, чтобы спасти его дело… Вернее, их, американцев дело. Как говорится, «уйти, чтобы остаться», — тоном полувопроса-полуутверждения заметил итальянец.

— Именно так, — подтвердил чилиец. — Обо всем этом и о многом другом идет речь в книге… вы знаете, в какой, — добавил он.

Они еще поговорили о Чили — о крепости сопротивления, о нестабильности режима. Затем сдвинули головы над столом, вполголоса, почти шепотом стали что-то обсуждать.

Вино стояло нетронутым. Лишь через четверть часа, перед тем как проститься, они одновременно подняли свои стаканы — словно произнесли про себя какой-то очень важный для них обоих тост.

Лейтенант вернулся в отель за полночь. Шмыгнул мимо задремавшей коридорной. На секунду остановился у двери номера Кольао, прислушался — тихо: или спит, или еще не заявился с обхода злачных мест.

Из своего номера лейтенант позвонил в аэропорт, узнал что самолет на Падую уходит в восемь утра и что билет можно взять завтра, перед самым отлетом.

Попросил телефонистку отеля разбудить его в половине шестого.

Ровно в шесть утра Фуэнтеальба постучал в номер к Элио Кольао.

Сержант, позеленевший от ночных развлечений, ругнулся, открывая дверь. Ругнулся крепко, по-казарменному. От него несло перегаром.

— Через два часа я улетаю в Падую, — сообщил лейтенант.

— Как? Через два часа?

— Не падайте в обморок, мой друг. Через два часа или через двенадцать — какая разница? Не забудьте: сегодня в одиннадцать вас ждет… Ну, вы помните, кто вас ждет, не так ли?

Сержант мотнул нечесаной головой. Он помнил, конечно, о предстоящей встрече с «парагвайцем» у входа в собор Святого Петра.

— Вот и чудесно, — сказал лейтенант. — Тогда до встречи в Падуе.

Падуя встретила Мануэля холодным дождем, отбивавшим охоту знакомиться с достопримечательностями города. С достопримечательностями? Разве у лейтенанта было на это время? Похоже, что да. Во всяком случае, в самолете он с интересом завзятого любителя старины изучал путеводитель, отчеркивая места, в которых рассказывалось о достославном прошлом Падуи и ее окрестностей.

На следующий день слегка распогодилось: дождь перестал, но влажный ветер шастал меж домами, и небо обложными тучами придавливало город.

Четвертого и пятого октября Фуэнтеальба, как заправский турист, с утра до ночи был на ногах. Ходил по городским улицам, осматривал окрестности. Он побывал в ботаническом саду, где некогда у Гете возник замысел «Метаморфозы растений», посетил рабочий кабинет Петрарки в падуанском пригороде Аркве, съездил в Теоло и Лувильяно — селения, которые на протяжении многих веков оспаривают честь считаться родиной Тита Ливия. («Кстати, Паскуаль Валенсуэла, — вспомнилось лейтенанту, — собирался читать лекции на литературном факультете, носящем имя этого знаменитого римского историка».)

Шестого октября Фуэнтеальба проснулся рано. За окном над изломанной линией крыш кровоточила заря. Неспокойно было Мануэлю. Потому и не спалось.