Последние свидетели (сто недетских рассказов) - Светлана Алексиевич

Ремонт в основном шел зимой, летом мы заготавливали на зиму доски. Сначала на нашу команду давали одного старика, а потом одни стали ездить сплавляли лес, плоты гоняли. Плоты делали небольшие, толщиной полметра и длиной метров шесть.

В пятнадцать лет мы уже чувствовали себя мужчинами. Один парень даже жениться хотел на такой же девчонке пятнадцатилетней. Им сказали: «Вы еще дети…» Разве мы — дети?..

«И стреляю вверх…»

Аня Павлова — 9 лет.

Сейчас — повар.

Живет в поселке Ждановичи Минского района.

…Они тащили меня в сарай. Мама бежала за ними и рвала на себе волосы. Она кричала: «Делайте со мной, что хотите, только не трогайте дитя». У меня еще было два младших брата, они тоже кричали…

Жили мы в деревне Меховая Орловской области. Оттуда нас пешком пригнали в Белоруссию. Гнали из концлагеря в концлагерь… Когда меня хотели забрать в Германию, мама подложила себе живот, а мне дала на руки меньшего братика. Я спаслась.

Ой! Душа будет сегодня весь день и всю ночь не на месте. Тронула, разворошила… Собаки рвали детей… А немцы хохотали… Сядем над разорванным дитяткой и ждем, когда сердце у него остановится… Снегом прикроем… Вот ему и могилка до весны…

…В сорок пятом послали маму строить в Ждановичах санаторий, так я после войны тут и осталась. Сорок лет в санатории работаю. Дадут мне винтовку, десять пленных немцев, и я их на работу веду. Первый раз привела, бабы обступили нас: кто с камнем, кто с лопатой, кто с веником. А я вокруг пленных бегаю с винтовкой и кричу: «Бабоньки! Не трогайте их… Бабоньки, я за них расписку дала… Стрелять буду…» И стреляю вверх… Бабы плачут, и я плачу. А они стоят…

«Дедушку похоронили под окном…»

Варя Вырко — 3 года.

Сейчас — рабочая.

Живет в Полоцке.

…Дедушку убили, мы похоронили его у себя под окном. На кладбище не дали похоронить, потому что он убил немца. К концу войны на том месте вырос подорожник. С тех пор я никогда не рву подорожник…

Есть мы хотели больше взрослых. Наверное, потому что мы росли. Чтобы хлеба казалось больше, крошили его и крошки ссыпали в карман, а потом целый день ели по крошке. В сорок пятом в детдоме нам каждому дали по спичечной коробке конфет. Горошек… Это было так много…

«В первый класс мама носила меня на руках…»

Инна Старовойтова — 7 лет.

Сейчас — агроном.

Живет в Могилеве.

…Мама поцеловала нас и ушла, мы остались в шалаше вчетвером: младшие — братик, двоюродные брат и сестра и я — самая большая, семь лет. Мы не в первый раз оставались одни и научились не плакать, вести себя тихо. Знали, что мама наша разведчица, ее послали на задание, а нам надо ее ждать. Из деревни мама нас недавно забрала, жили мы теперь с ней вместе в семейном партизанском лагере.

Сидим и слушаем: деревья шумят, женщины неподалеку стирают, детей своих ругают. Вдруг крик: «Немцы! Немцы!» Все стали выбегать из своих шалашей, звать детей, убегать дальше в лес. А куда мы побежим, одни, без мамы? А вдруг мама знает, что немцы идут в лагерь, и она бежит к нам. Так как я самая старшая, говорю: «Молчок всем. Здесь темно, и немцы нас не найдут».

Притаились мы, спрятались. Кто-то заглянул в шалаш и сказал по-русски:

— Кто есть, выходите!

Голос был спокойный, и мы вылезли из шалаша. Я увидела высокого человека в зеленой форме.

— У тебя папа есть? — спросил он у меня.

— Есть.

— А где он?

— Он далеко, на фронте, — выложила я.

Помню, что немец даже засмеялся.

— А мама твоя где? — задал он очередной вопрос.

— Мама с партизанами в разведку ушла…

Подошел другой немец, тот был в черном. Что-то они переговорили, и этот, черный, показал нам рукой, куда надо идти. Там стояли женщины с детьми, которые не успели убежать. Черный немец навел на нас пулемет, и мне стало страшно, я поняла, что он сейчас будет делать. Я не успела даже закричать и обнять маленьких…

Проснулась я от маминого плача. Да, мне казалось, что я спала. Приподнялась, вижу: мама копает ямку и плачет. Она стояла спиной ко мне, а у меня не было сил ее позвать, сил хватило только, чтобы смотреть на нее. Мама разогнулась передохнуть, повернула ко мне голову и как закричит: «Инночка!» Она кинулась ко мне. схватила на руки. В одной руке меня держит, а другой остальных ощупывает: вдруг кто еще живой? Нет, они были холодные.

Когда меня подлечили, мы с мамой насчитали у меня девять пулевых ран. Я училась считать: в одном плечике — две пули и в другом — две пули. Это будет четыре. В одной ножке две пули и в другой — две пули. Это будет уже восемь. и на шейке — ранка. Это будет уже девять.

В первый класс после войны мама носила меня на руках…

«А она кричала: „Это не моя дочь!..“»

Фаина Люцко — 15 лет.

Сейчас — кинорабтник.

Живет в Минске.

…Не буду рассказывать… Не могу… Я не думала после всего жить… Я думала, что сойду с ума… Я каждый день вспоминаю, а рассказать?.. Я буду болеть, если расскажу…

Помню, что они черные все, черные… У них даже собаки были черные…

Мы жались к матерям… Они не всех убивали, не всю деревню. Они взяли тех, кто справа стоял, и разделили: детей — отдельно, родителей — отдельно. Мы думали, что они родителей будут расстреливать, а нас оставят. Там была моя мама… А я не хотела жить без мамы…Я просилась и кричала… Как-то меня к ней пропустили.

А она увидела и кричит:

— Это не моя дочь!

— Мамочка!

— Это не моя дочь! Это не моя дочь…

Вот это я запомнила. Глаза у нее не слез были полны, а крови. Полные глаза крови:

— Это не моя дочь!

Куда-то меня оттащили. И я видела, как сначала стреляли в детей. Стреляли и смотрели, как родители мучатся. Расстреляли двух моих сестер и двоих братьев. Когда убили детей, стали убивать родителей. Стояла женщина, держала на руках грудного ребеночка, он сосал водичку из бутылочки. Они выстрелили сначала в бутылочку, потом в ребенка, а потом только мать убили.

Я думала, что сойду с ума… Что я жить не останусь… Зачем меня мама спасла?..

«И стеночка растет…»

Виктор Лещинский — 6 лет.

Сейчас — директор энергетического техникума.

Живет в Минске.

Деревня называлась Коммуна. В центре деревни стоял длинный дом, на семей двадцать, — коммунарский дом. Это все, что я успел запомнить, когда за несколько дней до войны меня привезли к тете на лето. Жили мы в Быхове, а тетя — в этой деревне Коммуна под Быховом.

Говорят: «Война». Надо ехать к родителям. Тетя не пустила:

— Война кончится, тогда поедешь.

— А скоро война кончится?

— Конечно, скоро.

Через какое-то время приходят родители: «В Быхове немцы». Остались мы в деревне.

…Вот наплывает из памяти, как зимой зашли в хату партизаны. Я попросил винтовку. Это были мамины племянники, а мои двоюродные братья. Посмеялись и дали подержать винтовку в руках.

В хате все время пахло кожей. Отец шил партизанам сапоги. Я просил, чтобы и мне он сшил сапоги. Отец говорил, что, мол, подожди, у меня много работы, а я, помню, доказывал, что мне нужны маленькие сапоги, у меня нога маленькая. Он обещал…

Последнее воспоминание об отце, как его гонят по улице к большой машине… И бьют палкой по голове…

…Кончилась война, у нас ни отца, ни домам. Мне одиннадцать лет, я самый большой в семье. Еще двое — братик и сестра, те маленькие. Взяла мама ссуду, на те деньги две тысячи рублей, а сейчас это — двести. Купила старую хату, без крыши… Крыша была, но, если шел дождь, спрятаться было негде, везде текло. В одиннадцать лет я начал сам осаживать окна, перекрывать крышу соломой. Строил сарай. Как?..

Первое бревно закатил и положил сам, второе — мама помогла. А выше мы уже с ней одни поднять не можем. Делал я так: обтешу бревно на земле, зарублю угол и жду, когда будут женщины идти на работу в поле. Утром они разом вцепятся и одно бревно поднимут, я его подточу и опущу в угол. До вечера еще одно обтешу… Они идут вечером с работы, поднимут… И стеночка растет…

«Не отдавай чужому дяде папин костюм…»

Валера Ничипоренко — 4 года.

Сейчас — водитель автобуса.

Живет в Бобруйске.

…Это уже был сорок четвертый год. Мне, наверное, восемь лет? Да, восемь… Мы уже знали, что отца у нас нет. Другие ждали, получили похоронки, но все равно ждали… А нам друг отца переслал его часы… Сыну… Мне… Так отец попросил перед смертью. У меня и сейчас эти часы есть, храню.