Последние свидетели (сто недетских рассказов) - Светлана Алексиевич

Другие девочки влюблялись в наших воспитательниц, а я любила нянечек. Они больше были похожи на наших воображаемых мам. Воспитательницы были строгие и аккуратные, а нянечки вечно растрепанные, по-домашнему ворчливые, могли отшлепать нас, но совсем не больно. По-матерински. Они нас мыли, стирали в бане, мы могли вскарабкаться на них. Они дотрагивались до нашего голенького тела. А это только мама могла делать, вот я это понимала. ни нас кормили. своими способами лечили от насморка и вытирали слезы. Когда мы попадали к ним в руки, это был уже не детдом, а начинался дом.

Другие слышу, говорят: «Моя мать» или «Мой отец». Я не понимаю, как это — мать, отец? Будто это чужие люди. Только — мама или папа. А если бы они у меня были живы, я звала бы их: мамочка и папочка. Золотые это слова…

«Принесли ее по кусочку…»

Валя Змитрович — 11 лет.

Сейчас — рабочая.

Живет в Минске.

Вспоминать не хочу. Не хочется вспоминать, никогда не хочется.

Нас было семеро детей. До войны мама смеялась: «Сонейко светит, все дети вырастут», началась война — плакала: «Такой лихой час, детей в хате, что бобу…» Юзику — семнадцать лет, мне — одиннадцать, Ивану — девять, Нине — четыре года, Гале — три, Алику — два, Саше — пять месяцев… Дитя грудное, оно еще грудь сосало и плакало.

Тогда я не знала, это нам после войны люди рассказали, что родители наши были связаны с партизанами и с нашими военнопленными, которые работали на молочном заводе. Там работала и мамина сестра. Я одно помню. У нас сидели ночью какие-то мужчины, и, видимо, свет просвечивал, хотя окно было занавешено толстым одеялом, раздался выстрел — и прямо в окно. Мама схватил лампу и спрятала под стол.

…Мама что-то нам пекла из картошки, из картошки она могла сделать все, как сейчас говорят, сто блюд. К какому-то празднику готовились. Я помню, что в доме вкусно пахло. А отец косил у леса клевер. Немцы окружили дом и кричат: «Выходи!» Вышли мама и мы, трое детей. Маму начали бить, она кричит:

— Дети, идите в хату.

Ее поставили к стенке под окном, а в окне — мы.

— Где твой сын?

Мама отвечает:

— Торф копает.

— Поехали туда.

Они заталкивают маму в машину и сами садятся.

Галя выбежала из хаты и кричит, к маме просится. Бросили и ее к маме в машину. А мама кричит:

— Дети, идите в хату…

Прибежал с поля отец, видно, ему передали люди, взял какие-то документы и бегом за мамой. И тоже крикнул нам: «Дети, идите в хату». Как будто хата нас спасет или там есть мама. Ждали во дворе, к вечеру залезли кто на ворота, кто на яблони: не идут ли наши папа с мамой и сестра с братом? Увидели — бегут с другого конца деревни люди: «Дети, кидайте хату и бегите. Ваших родных уже нет. А за вами едут…»

По картофельной разборке поползли к болоту. Сидели там ночь, стало всходить солнце: что нам делать? Я вспомнила, что в колыбельке мы забыли маленькую. Пошли в деревню, забрали маленькую, она была живая, только посиневшая от крика. Брат Иван говорит: «Корми». Чем я буду ее кормить. У меня же грудей нет. А он испугался, что она умрет, и просит: «Попробуй…»

Заходит соседка:

— Детки, вас будут искать. Идите к тете…

А тетя наша жила в другой деревне. Мы говорим:

— Пойдем искать тетю, а вы скажите, где наши мама с папой и сестричка с братиком?

Она нам рассказал, что их расстреляли. Что лежат они под лесом:

— Но вам туда не надо, детки.

— Мы будем уходить из деревни и зайдем попрощаться.

— Не надо, детки, маму вам такую видеть…

Проводила она нас за деревню, а туда, где лежали наши родные, не пустила.

Через много лет я узнала, что маме выкололи глаза и вырвали волосы, отрезали грудь. На маленькую Галю, которая спряталась под елку и не отзывалась, напустили овчарок. Те принесли ее по кусочку. Мама еще была живая, мама все это видела…

После войны остались мы с сестричкой Ниной вдвоем. Нашла я ее у чужих людей, забрала к себе. Пришли в райисполком: «Дайте нам комнатку, мы будем жить вдвоем». Дали нам коридор в рабочем общежитии. Я работала на фабрике, Нина в школе училась. Никогда я ее по имени не назвала, всегда: «Сестричка». Она у меня одна. Правда, сестричка?..

«До сих пор помню, как я плакал…»

Алеша Кривошей — 4 года.

Сейчас — железнодорожник.

Живет в Витебске.

…У нас как раз вывелись цыплята. Желтенькие, ни катались по полу, шли ко мне на руки. Перед обстрелом бабушка собирала их в решето:

— Надо же война — и цыплята…

Я боялся, что цыплят убьют. До сих пор помню, как я плакал. Когда все бежали в погреб прятаться, меня нельзя было вынести из хаты, пока бабушка не возьмет с собой решето с цыплятами…

«Одна семейная фотография…»

Толя Червяков — 5 лет.

Сейчас — фотограф.

Живет в Минске.

Если что-то осталось в памяти, то как одна большая семейная фотография…

На переднем плане отец с винтовкой и в офицерской фуражке, он носил ее и зимой. Фуражка и винтовка вырисовываются отчетливей отцовского лица. Очень хотелось мальчишке иметь и то, и другое.

Рядом с отцом — мама. Саму маму тех лет не помню, больше запомнилось то, что она делала: постоянно стирала что-то белое, пахло лекарствами. Мама была медсестрой в партизанском отряде.

Где-то тут мы с маленьким братом. Он все время болеет. Вот его помню красного, все тельце покрыто коростой. Плачут с мамой ночью. Он от боли, мама от страха, что он умрет.

А дальше вижу, как к большой крестьянской хате, в которой мамин госпиталь, идут бабы с кружечками. В кружечках молоко. Молоко сливают в ведро, и мама купает в нем брата. Брат первую ночь не кричит, спит. А утром мама говорит отцу:

— Чем я отплачу людям?..

«Так я вам хоть булочки в карман насыплю»

Катя Заяц — 12 лет.

Сейчас — рабочая совхоза «Кличевский».

Живет в деревне Усакино Кличевского района Могилелвской области.

…Бабушка гонит нас от окон. Рассказывает маме:

— Нашли в жите старого Тодора с нашими ранеными солдатами. Принес им костюмы своих сынов, хотел переодеть. Тех постреляли в жите, а ему приказали выкопать яму возле порога своей хаты. Копает…

Старый Тодор — это наш сосед. Из окна видно, как выкопал он яму. Забрали лопату, что-то по-своему стали ему говорить. Старик не понимает, толкнули в яму и показали, чтобы стал на коленки… Выстрелили. Он только качнулся… Так и засыпали… На коленках… Яма высокая.

Всем стало страшно. Что это за люди? Возле порога убили человека и возле порога закопали. Первый день войны…

…Сожгли нашу деревню так, что одна земля осталась. У нас на огороде травы даже не осталось. Жили по милости — идем с сестричкой в чужие деревни, просим людей:

— Подарите что-нибудь…

Мама больная, мама ходить не могла. Мама стыдилась.

Придем в хату:

— Откуда вы, деточки?

— Из Ядреной Слободы… Нас спалили…

Давали: ячменя мисочку, хлеба кусочек, яйцо одно — что у кого было. Давали. Так уже спасибо людям, все давали.

Другой раз переступишь порог, бабы в голос плачут:

— Ой, детки, сколько ж вас! Утром прошло две пары…

Или:

— Только вышли от нас люди. Хлеба не осталось, так я вам хоть булочки в карманы насыплю.

Так из хаты не выпустят, чтобы с пустыми руками. Ну, хоть, ну, хоть лену по кулачку дадут. Насобираем за день снопик. Мама пряла сама, ткала. На болоте торфом красила, в черный цвет.

Вернулся с фронта отец. Начали ставить хату, на всю деревню осталось две коровы. Лес на коровах возили… На себе… Больше своего роста полено не осилишь, а если одинаковое с тобой — тянешь…

«Ма-ма мы-ла ра-му…»

Федя Трутько — 13 лет.

Сейчас — начальник отдела технического контроля известкового завода.

Живет в райцентре Береза Брестской области.

Мать перед войной тяжело заболела, лежала в Бресте в больнице. Немцы больных выгнали из больницы, тех, кто не мог ходить, куда-то увезли на автомашинах. Среди последних, рассказывали люди, была и моя мать. Ее судьба неизвестна. Расстреляли. Но где? Как? Когда? Я не узнал. никаких следов не оставлено.

Нас с сестрой и отцом война застала дома в Берез. Брат Володя учился в Брестском дорожно-техническом училище. Другой брат, Александр, окончил в Пинске краснофлотское училище, ныне речное, и там же работал мотористом на пароходе.

Отец наш — Степан Алексеевич Трутько — зампредседателя Березовского райисполкома. Ему был приказ — эвакуироваться с документами в Смоленск. Забежал домой: