Современная испанская новелла - Хосе Альдекоа

Оглушенная этим потоком слов, она немного отвела телефонную трубку от уха. Под самым окном раздавались певучие голоса торговцев.

— А этот тореро премилый, и знаешь, он не показался мне неотесанным. И работает прекрасно. Но ты и он? Неужели это возможно?

— Да мы просто знакомы, и все. Мне он тоже кажется симпатичным.

Она уже знала, как держаться — сдержанно и непринужденно, это хороший тон. А только о хорошем тоне все и беспокоятся. Беспокоятся всегда, при любых обстоятельствах. Надо всегда улыбаться, говоришь ли ты о любви, о сагардельской посуде, о летнем отдыхе в Сан — Себастьяне, марке автомобиля или о рождении долгожданного ребенка. Факты не имели значения в таких разговорах. Достаточно было легко и изящно скользить по поверхности. Как бы тебе ни было больно и тяжело, об этом не стоило говорить с окружающими. И по — видимому, ничего не стоило принимать близко к сердцу. Она не умела притворяться, ей было двадцать три года, и она с каждым днем все острее чувствовала, как она далека от этих людей. В обществе, к которому принадлежала ее семья, как и в любом другом, встречались люди благородные и ограниченные, некоторых интересовала настоящая жизнь во всей ее полноте, но ею жили в другом мире. Барьер благополучия словно мешал им проникнуть в сущность явлений, понять их глубину, и это всех уравнивало — умных и глупых, приветливых и высокомерных. А ее интересовали все люди. Неважно, тореро ты или конструктор, лишь бы ты любил свое дело, а не работал ради денег или громкого имени; и она втайне думала, что, вероятно, нет особой разницы между ее преподавателем английского языка и ее отцом. «Все мы страдаем и испытываем страх». А может быть, хороший тон — это никогда не говорить неприятной правды и относиться к жизни как к воскресной партии в карты. «И все же все мы страдаем».

В голосе Марии Луисы послышались детские, просящие нотки:

— Ну, а что ты еще о нем знаешь?

— Что я могу знать? Нас недавно познакомили, мы пого^ ворили, и я прониклась к нему симпатией.

Она видела, как дрожал ее указательный палец на трубке.

— Послушай, он с ума по тебе сходит, этот мальчик, — продолжала Мария Луиса. — Он и вправду еще мальчик. Ему не то девятнадцать, не то восемнадцать.

— Девятнад… в общем, по — моему, девятнадцать, — уточнила она.

— Гм… тебя беспокоит его возраст, я вижу.

— Вовсе нет.

— Хорошо, хорошо, будь умницей и не делай глупостей.

— Ладно. Как ты думаешь, не сходить ли нам в «Льоренс», — переменила она разговор. — Сегодня там «Знамение креста», кажется, неплохой фильм, хотя старый.

— Нет, я не пойду, это что‑то про римских христиан, про то, как их мучают и все такое. Идти в кино, чтобы переживать, — нет уж, уволь! Я видела «Малыша», очень приятная картина, хотя малыш умирает. Ты видела? Ну, пока, у меня еще уйма всяких дел. А что до Манолито Кантеро, то мне показалось, что он без ума от тебя, девочка. И по — настоящему! Жаль этих ребят, влюбляются всерьез, да не в тех, кто им под стать. — Приятный голосок Марии Луисы стал серьезным. — Ты ведь, наверно, знаешь, что его семья… словом, я думаю, что она совсем простая.

Небо было серым. Он сделал два шага и остановился. Чуть повернул голову в сторону товарища, шедшего слева, как бы поджидая его, а на самом деле его вдруг оставили силы. Полная народу площадь и серое небо закружились у него перед глазами. Сквозь мелкий моросящий дождь едва были видны ряды амфитеатра с темными пятнами раскрытых зонтов. Шел все тот же неторопливый, нескончаемый дождь, который он видел из окна отеля, когда отдыхал в постели перед одеванием. В дороге он чувствовал себя неважно, и по приезде в Виторию у него начался жар. Когда он ложился, температура была тридцать восемь, а потом, уже после разговора с доном Рафаэлем и перед тем, как ехать на площадь, снизилась до тридцати семи с половиной. Сразу после приезда к нему зашел импресарио, и когда он уже лежал и через балконную дверь смотрел на темное небо, услышал, как тот За дверью сказал дону Рафаэлю:

— Господи, хоть бы он не расхворался, и так дождь льет не переставая, а ведь это первая коррида ярмарки. Тогда народ не пойдет на вторую корриду, да и на новильяду тоже.

— Не беспокойтесь, я поговорю с ним, — сказал дон Рафаэль.

Теперь, на площади, костюм казался ему таким тяжелым, словно был сделан из железа. Сальдивия стоял здесь же, слева от него. И хотя мексиканец проделал тот же утомительный путь из Марруса в Виторию, он не выглядел усталым.

Третьим должен был выступать местный тореро, Эчанис.

Сначала Эйзенхауэр поздоровался за руку с генералами и произнес несколько слов перед микрофоном; потом показали наводнение в Мексиканском заливе, людей, спасающихся на крышах домов, и уже в конце хроники появился титр: «Благотворительная коррида»; она замерла в кресле, увидев лицо Мануэля, показанное крупным планом, потом он наблюдал за корридой из‑за барьера, совсем как на обложке того журнала, затем камера, помещенная почти у его ног, показала, как он дразнил быка плащом, а диктор в это время комментировал действия матадоров и сыпал шуточками вроде: «Посмотрите‑ка на этих красавчиков — зрителей», «Эй, друг, сейчас проглотишь свою сигару». Но вот на экране остались бык и Мануэль, и, едва она заметила, как беспокойно переступают его ноги, огромная черная голова ринулась на Мануэля и опрокинула его на землю; он прикрыл лицо руками, а бандерильеро, окутанные облаком легкой пыли, окружили быка. «Но Кантеро поднимается, — говорил комментатор, пока она сидела, зажмурив глаза, — и, с завидным мужеством окончив бой, пробегает круг почета».

Ее случайный спутник, Фелине Исарсун, наклонился к ней и сказал:

— А все‑таки ухо ему не досталось. Вообще для хроники всегда выбирают самые интересные моменты корриды.

По его голосу она поняла, что все уже знают о ее отношениях с Мануэлем. Но сейчас она думала только о том, что коррида, показанная в хронике, состоялась вскоре после того, как ей попалась на глаза фотография Мануэля, и незадолго до праздника в Уэльве, когда она впервые увидела его, хмурого и усталого, с мальчишеской фигурой и густыми белокурыми волосами, причесанными на косой пробор. В Уэльву она приехала с отцом и братом Антонио и даже вечером, во время танцев, ни на минуту не могла забыть, как рыжий бык, словно тряпку, швырнул Мануэля к противоположному краю арены, а тот руками защищал лицо от острых рогов; вихрь плащей и пыли, распростертое тело Мануэля — все было точно как в хронике. «Господи, дай мне снова все вспомнить, пока не началась картина». И пока Плуто и Гуфи тасовали события, происходящие в мире, она торопливо и напряженно вспоминала, как сначала увидела его на обложке мадридского журнала, а потом в Уэльве, на песке арены, под нависшей мордой быка; вечером, во время танцев, она думала о нем с каким‑то странным чувством восхищения и жалости, которое потом, в тишине спальни, уже было не только состраданием. И все же тогда она очень его жалела и лишь спустя шесть дней, когда во время сельского праздника у Гонсалесов ей представили его и неизменно следовавшего за ним толстого мужчину, уже собиравшихся уезжать, она почувствовала нечто другое: одновременно нежность и уважение, которое всегда питала к дяде Лукасу, почти не общавшемуся с ее семьей; да, это были нежность и восхищение, но совсем иные и гораздо более сильные; потом, на следующий день после праздника у Гонсалесов, во время мессы в церкви святой Магдалины, она плакала, вспоминая вчерашний вечер и то, как он прощался с ней и как она, кусая подушку, думала о нем ночью, а он в это время ехал навстречу новым корридам, навстречу смерти; она тогда пыталась припомнить свои прежние увлечения и не могла, кроме разве первой влюбленности в шестнадцать лет, но представить, что она когда‑нибудь испытывала нечто похожее на теперешнее свое чувство, было невозможно, и она лишь хотела увидеть его еще раз, а из памяти не шел его последний взгляд, долгий и печальный, который позволил ей думать, что и она ему понравилась, хотя и была старше его на четыре года. Потом, слушая, как бьет четыре, а затем и пять часов, она нарисовала себе все трудности, которые возникнут, если из этого получится что‑нибудь серьезное, и почти с ненавистью подумала о тете Лауре, умершей старой девой и подавившей в себе многолетнюю любовь к человеку, который считался ниже ее по общественному положению, она вспомнила, как однажды за обедом все посмотрели на нее, когда она заявила, что не понимает такого самопожертвования. А дальше началась борьба с поя? аром, горевшим внутри нее, долгая борьба, потому что погасить этот пожар никак не удавалось; что‑то заставляло ее тут же опровергать все доводы, которые оиа себе приводила. Она стала тайком покупать журналы, пишу щие о корридах, просматривать утренние газеты и слушать вечерние известия по радио.