Современная испанская новелла - Хосе Альдекоа

Уже наверху, в комнате, где стоял большой раскрытый чемодан, а на стульях и в распахнутом настежь шкафу висели их вещи, он попытался успокоить ее:

— Это все нервы, дорогая, но если ты не хочешь, я к тебе не прикоснусь.

Они действительно порядком выпили, и сейчас их больше всего интересовало, широка ли кровать и чисты ли постеленные простыни, а друг на друга они смотрели с робостью и лишь тогда, когда этого нельзя было избежать. Для Марии кровать означала отдых. Она была совершенно разбита после суматошного дня и выпитого коньяка и хотела поскорее лечь, но догадывалась, что предстоял ей отнюдь не отдых. Сантос прошел в ванную.

— Ложись, — сказал он, — я сейчас вернусь. Не бойся меня и ни о чем не тревожься.

Потом она, не отрывая головы от подушки, приподняла тяжелые веки и увидела его. Он был в одних пижамных брюках и опять казался печальным. Все удары рогов, свидетельства того, что семь его прыжков — четыре, три, два, есть! — завершились неудачей в те времена, когда, возможно, ее еще и на свете не было, сейчас были ясно видны: глубокие и длинные, вертикальные и поперечные, три вверху и три внизу, синеватые, белые и бледно — розовые, и он их показывал Марии, подняв лицо кверху, словно ожидая, оправдают его или приговорят к смерти; освещенный светом ночника, он стоял, чуть отведя руки назад, чтобы она могла рассмотреть все шрамы и не надо было бы поворачиваться, а Мария привстала, охваченная мучительным желанием поцеловать те, что были на груди, потому что он заслуживал этого; он же Застыл в победной и горькой неподвижности, ибо раны эти принадлежали не низенькому человеку, занятому накладными и грузовиками, а тому, кто знал, что такое пятьсот боев с быками и что такое больничная койка, знал не только умом, но и телом, не скрывающим сейчас своей худобы и своих не похожих ни на какие другие шрамов.

КОРРИДА В МАДРИДЕ (Перевод с испанского Э. Чашиной)

«Я — тореро. И моя душа должна пройти через все».

Хосе Ортега — и-Гассет

Апрельскими вечерами террасы портовых баров в Маррусе заполняются людьми в зависимости от дня недели. В субботу или накануне праздника нет ни одного свободного стола, и неторопливый разговор посетителей сопровождается беспокойным позвякиванием тарелок, стаканов и бутылок. Погода стоит хорошая, поэтому даже днем в понедельник или во вторник занято большинство столиков, а начиная с восьми вечера — все. По воскресеньям и по праздникам, да еще в летнее время свободное место невозможно найти уже после четырех. И так всегда, за исключением тех дней, когда дует сильный восточный ветер, совершенно преобра — жающий пляж. Глубокое небо сверкает, и кажется, будто огромная чаша опрокинута над портом и заливом; по газонам, отделенным от прикрытых брезентом пароходных грузов и старых вагонов высокой железной решеткой, бегают дети, гоняются друг за другом, выходя из воды, купальщики. С наступлением вечера от воды веет прохладой; в трамваях, что, скрежеща, останавливаются рядом с кафе, робко мигая, зажигаются огни. Теперь за решеткой и портовыми складами почти не заметны трубы и корабельные снасти и едва можно различить кружащихся вдали чаек. А днем казалось, что море плещется у самых столиков, и было видно, как при каждом взмахе весел на них играют солнечные блики.

Однажды вечером, в апреле 1946 года, на террасе «Ла мэзон доре» сидел с двумя приятелями бандерильеро Пепорро. Они пытались было обосноваться в кафе «Эспаньол», но там не оказалось ни одного свободного места, и поэтому они расположились под маркизой соседнего бара. Из‑за дамбы королевы Виктории выглядывали мачты большого торгового судна, а на террасе кафе «Ла мэзон доре» перед стаканом лимонада, номером поэтического журнала и парой вульгарных мелких раков красовался местный журналист, молодой Висенте К. Монтеро. Пепорро с друзьями, войдя в кафе, поздоровался с ним кивком головы. Оба его спутника — владелец недавно открытой маленькой фотографии и невысокий толстяк, которого Висенте раньше не видел, — подождали, пока сядет Пепорро, и только после этого разместились по обе стороны от него. Разговор шел о быках, причем Пепорро ограничивался краткими «да» и «нет» и лишь иногда вступал в разговор, горячо объясняя что‑то своим хриплым голосом. Это был мужчина лет пятидесяти, лысый и грузный, живот у него начинался почти от груди и причудливо выпирал вперед, словно существовал сам по себе, как это иногда каягется, когда смотришь на беременных женщин. Но в нижней своей части живот Пепорро сходил на нет, поэтому походка его была легкой и изящной. Из‑за большого живота, сизого двойного подбородка да лысины Пепорро казался толстым, хотя в действительности, если судить по всей его фигуре, это было не так. И все же молодой Висенте уже не в первый раз представил себе, как нелегко было тореро заставить публику забыть о его животе, когда он бежал к быку с высоко поднятыми бандерильями, и подумал, что Этот живот был хорошей мишенью для рогов. Вместо того чтобы заняться стихами Франсуа Вийона, молодой Висенте направил все свое внимание на бандерильеро Хосе Франкоса Пепорро и узнал о нем в тот вечер гораздо больше, чем было известно местным любителям корриды.

В то время Пепорро обычно участвовал во всех городских и окружных корридах и новильядах, что за сезон составляло примерно пятнадцать или двадцать боев; кроме того, он занимался поставкой бойцовых петухов в Венесуэлу и получал кое — какие комиссионные от продажи табака и иностранных товаров. Именно эти поступления, а не быки заложили основу благосостояния Пепорро. Участие в корридах, приносивших 400, 1000 или 1200 песет за вечер, материально служило для него лишь подспорьем и было прежде всего способом проявить свою индивидуальность; ведь благодаря корридам и пока еще сопутствующей ему славе опытного тореро, единственного в этом приморском городе со ста тысячами жителей, он позволял себе непринужденно судить обо всем, уверенно рубя рукой воздух и выставив вперед ногу в двухцветном летнем ботинке, который выглядывал из‑под белой, оливковой или цвета электрик штанины.

На местных корридах зрители довольно шумели, едва узнавали в бандерильеро своего земляка, его простые и сдержанные движения, всегдашний синий с черным, почти траурный костюм и затянутый поясом, но все же выпирающий живот. А когда Пепорро короткими, резкими криками начинал звать быка и кружить около него, все приближаясь, Зрители, сидевшие на солнечной стороне, казалось, только и ждали этих минут, чтобы веселыми, дружными возгласами выразить свое одобрение. И наконец, настоящая овация потрясала воздух, когда Пепорро втыкал бандерильи в спину быка. Потом народ уставал и Пепорро принимали уже не так горячо, да и матадоры пользовались гораздо меньшим успехом, чем в начале корриды.

Когда в город приехал Манолете и в день корриды у его помощника Кантимпласа поднялась температура, Пепорро предложили выступить вместо него. Пепорро немедленно согласился, ибо, не говоря уже о трех тысячах песет, он удостаивался чести работать (пусть и случайно) со знаменитым тореро, да еще в своем родном городе. Его первую пару бандерилий зрители — крестьяне, как обычно, встретили неистовыми аплодисментами, тут же перешедшими в громовую овацию; Манолете в это время споласкивал лицо водой; рас сеянный и безразличный ко всему, что происходило иа арене в его отсутствие, он замер, так как знал, что между его выступлениями ничего особенного не могло произойти, и спросил Пепорро, который только что вернулся к барьеру и улыбался сидевшим неподалеку знакомым, что там случилось.

— Ничего, маэстро, просто я — местный, — объяснил бандерильеро.

И всегда мрачный Манолете едва удержался от улыбки, взглянув на Пепорро.

Сегодня, в кафе «Ла мэзон доре» Пепорро хрипел больше обычного, и, когда он в сердцах принимался доказывать что‑то, до юного К. Монтеро долетало лишь глухое сипение, а его «да» и «нет» можно было распознать только по движению головы.

— Без денег ничего не добьешься, — сказал незнакомый Висенте толстый молодой человек. — Возьми, к примеру, Нагеру. Кто он такой? Ведь он и плащ‑то толком держать не умеет. Но за ним стояли деньги, он и выдвинулся, а теперь выступает вовсю.

Толстяк казался возмущенным до глубины души.

— Да, — задумчиво согласился Пепорро.

— Давай говорить серьезно, Пепе, — снова обратился к нему толстяк. — Ну что представляет собой Нагера?

Пепорро, заяшурив глаза, энергично помотал головой и, когда собеседник уже собирался продолжить, вдруг принялся яростно жестикулировать, что‑то объясняя. Висенте К. Монтеро мало что понял из этого разговора, кроме разве нескольких слов вначале, которые ему очень понравились. Почти ничего не было слышно.

Однако по отдельным долетавшим до него словам и горечи, сквозившей во взгляде Пепорро, Висенте понял, как утомили этого уже немолодого человека беспокойство, страх и обида за своего сына, который, как он верил, станет тореро, но пока эти светлые надежды были далеки от осуществления.