Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

Тибор Балаж заговорил по-французски раньше, чем на родном языке. Марте не удалось искоренить бесивший ее венгерский акцент Тибора. Она безжалостно дрессировала сына и даже написала письмо Кокто — у Тибора был голос дивной красоты — и попросила у него совета, но он, увы, не ответил. Марта решила, что это пройдет, когда мальчик вырастет и уедет жить в Париж. Она и мысли не допускала, что судьба может распорядиться иначе. Марта часами говорила с Тибором по-французски. Его отец не знал ни одного французского слова и терпеть не мог перешептываний жены с сыном, но противостоять Марте и ее парижским причудам не мог, хоть и морщился каждый месяц, оплачивая очередной — и немаленький — счет. Марта не только учила сына французскому, но и развивала его творческие способности. Тибора приняли в Консерваторию драматического искусства в Будапеште, его ждала блестящая карьера, но планам не суждено было сбыться — в Европе заполыхал пожар войны.

Марта была не из тех, кто отступает перед трудностями: после освобождения в Венгрии установился коммунистический режим, но Тибор все-таки стал ведущим молодым артистом театра, за него дрались все лучшие режиссеры. Десять лет Имре Фалуди, агент Тибора, устраивал для него постановки французских и немецких классиков. Тибор блистал в «Дон Жуане», «Беренике», «Лорензаччо» и «Князе Хомбурге». Кинорежиссеры, которым удавалось получить от государства деньги на картину, снимали Тибора в главных ролях. Он стал членом партии.

В 1952 году фильм Иштвана Тамаша «Возвращение ярмарочных торговцев», в котором снялся Тибор, был отобран на Каннский фестиваль. Критики приняли его благосклонно, зрители — прохладно. Состоялись жаркие дискуссии, деятели кино спорили, что именно снял Тамаш — изощренно-пропагандистскую картину или оду исчезнувшей свободе. Целую неделю Тибору прочили главный приз за лучшую мужскую роль трогательного мерзавца. Ему светил проход по красной ковровой дорожке под овации и вспышки фотоаппаратов. Все было возможно. Мир принадлежал Тибору, но потом показали «Вива Сапата!»,[100] и все актерские работы поблекли. Приз достался Марлону Брандо, а о Тиборе забыли. В ночь вручения Имре решил воспользоваться известностью Тибора и попросить политического убежища во Франции. Итальянские продюсеры предложили ему начать в сентябре съемки в фильме в жанре «плаща и шпаги», а в начале следующего года — в гангстерской саге. Сценарий был написан по мотивам романа Честера Хаймса. Тибор был в восторге. Гонорар предлагался не слишком щедрый, но с процентами от проката. Снимаясь в малобюджетном фильме, не следовало предъявлять слишком высоких требований, но это была реальная работа.

— А как же мама?

— Ты знаешь, что…

Тибор осознал, что никогда больше не увидит мать, если останется на Западе. Существует уровень падения, до которого не способен опуститься ни один человек. Тибор представил себе, как его оставшаяся в Дебрецене мать снова и снова спрашивает себя, почему любимый сын покинул ее. Скрепя сердце они вернулись в страну счастливых тружеников, Тибора встретили как национального героя, лучшего из артистов, жертву империалистической несправедливости и позволили наконец сыграть брехтовского Галилея.

Лишь единицы в Венгрии знали правду. Красавец Тибор, самый популярный актер страны, любимец всех женщин, был без памяти влюблен в своего агента Имре. У них был роман — страстный и тайный. В те годы партия не шутила с асоциальными типами и их антипролетарскими извращениями. Имре хватило ума женить любимого мужчину на своей ассистентке, разбив сердца миллионов венгерок и опровергнув ходившие на их счет слухи.

* * *

Свинцовое небо дало трещины. Неожиданно открылись неизведанные, пусть и крохотные, пространства, над которыми витал аромат свободы. Ты делаешь шаг. Ждешь свистка жандарма. Но жандармов рядом нет. Делаешь второй шаг, третий, идешь дальше и заходишь так далеко, что уже не можешь отступить. Нужно продолжать. Во что бы то ни стало. Это называется революцией. Тибор поставил «Жизнь Галилея» в Театре комедии в Будапеште. Он уже играл брехтовские роли, Имре получил официальное «добро», так что причин для беспокойства не было. Брехт был марксистским автором с добропорядочной репутацией, спектакль прошел три раза, и его запретили — без объяснения причин. Из-за нескольких глупых сопоставлений и неуместных параллелей между средневековой нетерпимостью и коммунистическим догматизмом. Раньше подобный запрет прошел бы совершенно гладко, но это случилось 16 октября 1956 года, в эпоху народных волнений и протеста против существующих порядков.[101] Студенты на демонстрациях требовали отмены цензуры. За три дня Тибор превратился в символ попранных свобод. Он дал множество интервью, заявил о солидарности с бунтовщиками, прилюдно сжег партбилет и призвал соотечественников подняться на борьбу с властями. Он, как и все остальные, верил, что позорный режим доживает последние дни и вот-вот наступит свобода. Труппа в едином порыве решила играть «Галилея». Актеры каждый вечер открыто нарушали цензурный запрет в присутствии восторженных зрителей, которые то и дело прерывали представление, освистывая инквизиторов и устраивая овации великому итальянцу. Тибор не был героем. Жизнь не готовила его к роли знаменосца. Волна народного возмущения, охватившая всю страну, подхватила и понесла его. Четвертого ноября, когда советские войска вошли в Будапешт, он понял, что сопротивление бесполезно. Нельзя голыми руками сражаться с армией численностью в семьдесят пять тысяч человек, прибывшей усмирять братскую социалистическую страну на двух тысячах шестистах танках Т-54, оснащенных коаксиальными пулеметами. Героическое, отчаянное и совершенно бесполезное сопротивление продлилось одну неделю. Тибор отправился в Дебрецен за Мартой, но забастовка, исход населения и паника помешали ему добраться до матери. Шестого ноября людьми овладело безумие. Английские и французские парашютисты совершили высадку в Суэце, чтобы отбить канал. Русские и американцы цыкнули на них, они поджали хвост, русские пригрозили ракетно-ядерным обстрелом, и все забыли о том, что творилось в Венгрии.

Три дня Тибор и Имре замерзали в снегу на границе, а девятого ноября перешли в Австрию, оставив все, что имели, на родине. На деньги от продажи машины они прожили в Вене месяц, без всякой надежды найти работу в этом скучном «опереточном» городе, наводненном растерянными беженцами. «Меня знают в Париже», — с апломбом заявил Тибор, не забывший свой каннский триумф.

2

Я ненавидел спорт. И терпеть не мог спортсменов. Все они, поголовно, были вонючими придурками. Я бежал за Сесиль, боясь потерять сознание и рухнуть на землю, а она была резва как козочка, хотя выкуривала две пачки сигарет в день. Сердце у меня колотилось как бешеное, кровь стучала в висках, ноги подгибались — а ведь я не курил! Время от времени Сесиль оглядывалась через плечо и снижала темп, поджидая меня, а когда я оказывался рядом, спрашивала на ходу:

— Все в порядке?

Я был весь красный и потный, от меня только что пар не валил, из носа текло, как из крана. Сесиль не стала ждать ответа и побежала дальше. Я постоял минуты две, то и дело поддергивая падающие шорты.

— Мы когда-нибудь передохнем? — крикнул я, но она даже не оглянулась.

Мне пришла в голову мысль, что за неожиданно возникшей у Сесиль идиотской тягой к спорту кроется что-то еще. Что, если она не ангел, а завзятая лицемерка и хочет отыграться на мне за Франка? Нужно перечитать «Ифигению»…[102] Я без сил сидел на скамейке и смотрел в спину удалявшейся Сесиль. Ничего, заметит, что меня нет, и вернется. Мне надоело глотать пыль, наматывая круги по дорожкам Люксембургского сада. Это не беговой стадион, а место для прогулок. В этом парке следует предаваться мечтам и читать романы у фонтана Медичи, а не изображать клоуна в дурацком наряде.

* * *

Утром мне пришлось минут десять звонить в дверь, чтобы разбудить Сесиль. Выпив крепкого кофе с молоком, она отправилась переодеваться и вышла ко мне в лимонно-желтом джерсовом комбинезоне:

— Как тебе?

— Оригинально.

— Он американский и жутко дорогой. Где твои тряпки?

— Я думал, мы пойдем на прогулку.

— Нужно подобрать тебе форму.

Сесиль повела меня в комнату Пьера. Со дня его отъезда прошел год и два месяца, но все осталось, как было при нем: неубранная кровать, сбитое в комок одеяло, две продавленные подушки, стопки книг на полу, а на столе — початая бутылка коньяка и два бокала. Беспорядок и толстый слой пыли придавали комнате нежилой вид. Сесиль открыла шкаф, вывалила на пол несколько свитеров и рубашек, выудила из этой груды белые шорты с сиреневыми галунами и победным жестом протянула их мне.