Беседы об искусстве (сборник) - Огюст Роден

К нашему счастью, архитекторы пренебрегли этим шедевром. Он остается поврежденным, но нетронутым: его поломки избежали реставрации, но ничуть не мешают любоваться красотой планов и пропорций.

Мощная круглая скульптура поддерживает шпалерами тянущиеся каменные кружева. Эта серая погода, этот легкий траур дождливых дней с блеклыми чернильными пятнами по всему небу окутывает церковь нежной дымкой. И поют птицы, но не колокола. Не придется ли вскоре, чтобы услышать голос колоколов, отправляться в Рим?

5

Амьен

Эта церковь – прелестная женщина, это – Пресвятая Дева.

Какое счастье, какая отрада для художника найти ее столь прекрасной! С каждым разом все прекраснее! Какое глубокое согласие между ними!

Никакой суетливой неразберихи, никаких крайностей, никакой напыщенности. Это абсолютное владычество высшего вкуса.

Подумать только, этот памятник относят к варварским временам!

Эта Пресвятая Дева поднялась здесь в эпоху искренности, чтобы зажигать и поддерживать в сердцах людей любовь к прекрасному. Под своим покровом она приносила скульпторам бесчисленные модели. Это не только и не столько святые и мученики, которых я вижу здесь, – эти образцы предназначены и для нас. Тогда художники наверняка полагали, что со временем искусство должно будет вернуться к истине…

У меня нет намерения их перечислять, все эти образы. Некоторые мне запомнились особо.

• Ангел, поднимающий голову, чтобы показать нам небо.

• Двое молящихся.

• Раскрашенный епископ, потемневший от грязи и времени; какая восхитительная голова! Есть тут и какая-то собачка, наверняка принадлежавшая самому художнику…

• Рядом молится человек, внутренне, безмолвно; молитвенный жест направляет красивые складки его одежд, почерневших только снизу. – Епископ, покоящийся на своей гробнице, все еще говорит; на его устах застыла какая-то кроткая заповедь. – Два шедевра; этот барельеф – среди самых прекрасных творений; в нем мудрость Парфенона.

• Дева попирает ногой хамелеона с человеческим лицом, скользкого, липкого: великолепного.

• Святой навещает отшельника: это прекрасно, как греческая стела классической эпохи.

• Ангел является трем царям-волхвам. На общем плане эти фигуры естественным образом приобретают удивительную величавость.

• Богоматерь, напоминающая Цереру…

• Иисус говорит, а люди Ему внимают, чуткие и смышленые, как Улиссы. Они спорят. Один держит сову (Мудрость), другой книгу (Закон).

• Ангел, мягко побуждающий человека поднять голову, чтобы восхититься небом.

• Двое молящихся: хоть и коленопреклоненные, кажется, будто они летят.

• Святой Иоанн проповедует в рощице. Какая драматическая правда жеста, как и у Христа, который говорит народу! Эти образцы надо изучать актерам, они бы получили бесценные уроки.

• А эта прекрасная Богоматерь со своим платьем в прямых складках – не является ли она символической моделью всего собора? Эти повторяющиеся складки – его колонны.

• В Благовещении у Пресвятой Девы высокий стан и непередаваемое выражение снисходительности.

• Иисус с состраданием взирает на город Иерусалим, потом гневно отворачивается. Великолепный барельеф! Можно подумать, что это увеличенный аверс римской медали. Жесты сострадания и проклятия почти сливаются в причудливом и глубоко едином выражении.

• Фарисеи: у них на груди широкие матерчатые повязки, покрытые надписями; на груди, но не на сердце.

Какой диалог, истовый, нежный и волнующий, между этими фигурами, что осенены двойной святостью – истины и красоты! Или, скорее, какой хор! Ни одной диссонантной ноты, ни двух одинаковых нот. Это наиболее цельная и самая многообразная из симфоний.

А какое наслаждение – подробности рельефов! Порой это подражание природе, например в смело очерченных листьях клевера, порой – выдумка самого художника, всегда исходящего из природы конечно, но подражающего ей лишь в приемах творчества.

Оригинальность, как всем известно, – и разве я сам это уже не говорил? – не в сюжете, даже если так кажется. То оригинальное, что имеется здесь повсюду, – это повсеместное и сообразное применение главного принципа мудрости.

Амьенские решетки состоят с этим готическим монументом в совершенной гармонии. До чего же прекрасные вещи всегда согласны меж собой! Эти решетки эпохи Людовика XIV великолепны своим простым и благородным изяществом. Они пышно обвивают подножия колонн.

В моем уме возникает наивное – настолько, что педанты осудили бы его, – сравнение готической церкви с северными лесами, которые никогда не были слишком удалены от нее и поставили ей столько материалов. Что именно лес вдохновил архитектора, я, как и Шатобриан, совершенно уверен. Зодчий услышал голос природы, понял ее урок, ее пример и сумел извлечь глубокий главный смысл. Дерево с его листвой – это материал для жилища и его модель. Собрание деревьев – то, как они по-разному объединяются, как разделяются, в каком назначенном природой порядке и по каким направлениям растут, – это и есть церковь.

Разве не обнаружили мы жизнь скульптуры, мечтая в лесу? Почему архитектору должно повезти меньше, чем скульптору?

И лес продолжает производить на меня впечатление, близкое тому, которое я получаю в соборе. Одно тянет за собой другое.

Оба пробуждают мою молодость…

Вот и эта церковь неодолимо напоминает мне один лес, и я вновь его вижу…

Лес, где грезила моя юность, суров. В нем нет птиц. Горизонт почти со всех сторон замкнут, ограничен стеной деревьев. Но сырость оживляет краски. Зеленые отсветы по бокам…

Днем это царство безмолвия, ночью – ужаса.

Пейзаж мощный и печальный. Пестрые блики… ребра сводов, колонны… Соборные перекрестья, прорубленные в этой глуши… Грязь скрывает от нас палую листву, оставив на виду несколько листьев – лишь для того, чтобы оживить контраст. Крохотные солнечные блестки, вспыхивающие на стволах срубленных деревьев под скользнувшим лучом.

Солнцу недужится; осеннее солнце с затухающим светом. Его лучи стелются лентами, словно ища опору на деревьях, на земле. Оно оттеняет и подчеркивает грустное очарование предвечернего часа; без него эта печаль была бы однообразной.

Когда открывается горизонт, различаешь на деревьях торжественный закат, у которого, кажется, нет ни начала ни конца…

Какая-то собачонка колеблется – не последовать ли за нами; мы ее пугаем. Но ее страшит и дорожная грязь. – Льстит ли нашему тщеславию, что кто-то меньший боится нас? – Не думаю. Однако мы наделяем этим чувством Бога по отношению к самим себе.

В глубине – зеленые витражи…

Поверженное дерево, другое… Добродушные распростертые великаны цвета выделанных шкур…

Тропинка бежит дальше. Что там за кирпичная стена? Это не стена, это листва на склоне.

Справа, слева открываются высокие колышащиеся нефы, украшенные яркими витражами…

Мои воспоминания встают, как деревья, и переплетаются между собой…

Суровый древний Суанский лес, где я познал несколько мечтательных, заполненных трудом, а порой и мучительных лет моей юности. Этот лес напоминает мне о моем прошлом. Лес напоминает человечеству о его корнях; оно вновь обретает в нем свою Первооснову.

Кафедра в стиле Людовика XIV; белая с золотом. А вот, тоже белая с золотом, капелла в стиле Людовика XIV. Очень благородный салон с величавыми чертами той эпохи, когда будуары отличались благородством.

6

Ле Ман

Всякий раз, когда я возвращаюсь сюда, мне кажется, что я никогда не прекращал любоваться этими прекрасными образами. Они мои друзья вот уже больше двадцати лет. Изваявшие их великие художники – мои истинные учителя. Я изучаю их с таким напряженным вниманием, что порой это внушает мне иллюзию, будто я сам живу в тех отдаленных временах, когда мысль была простой, а шедевры – естественными цветами труда.

Несмотря на мои годы и этот беспорядочный век, я возвращаюсь к вам, терпеливые художники, трудные для понимания мастера, и мое положение при вас – это положение фигур, которые вы явили нам на небесных вратах: их позы говорят, что они верят и надеются; и я жажду, доверчиво жду, когда придет час понимания, и все мои взоры давно обращены к вам.

Той долей истины, что вы мне открыли, я воспользовался как смог. Быть может, я исказил вашу мысль. Ведь выразить можно лишь то, что хорошо знаешь, а в этих камнях еще столько от меня ускользает! Здесь все принципы, все основные законы; это нам самим не хватает ума и сердца, или они с изъяном. Вы владеете истиной, Мастера, и, чтобы вновь обрести ее, требуется больше одной жизни. Однако кто продолжит мои усилия, когда наши современники окончательно разобьют или выскоблят эти камни?