Евгений Онегин. Повести покойного Ивана Петровича Белкина. Пиковая дама - Александр Сергеевич Пушкин

(1990, режиссер Петр Фоменко), «Барышня-крестьянка» (1995, режиссер Алексей Сахаров).

Георгий Свиридов написал к «Метели» музыку, которая позднее превратилась в самостоятельное произведение – «Музыкальные иллюстрации к повести А. С. Пушкина “Метель”» (1974).

В год очередной пушкинской относительно круглой даты (220 лет со дня рождения) большой проект начал РАМТ (Российский академический молодежный театр). В течение двух лет в разных театральных пространствах молодые режиссеры Михаил Станкевич («Станционный смотритель»), Александр Хухлин («Метель»), Павел Артемьев («Гробовщик. Пир во время чумы»), Егор Равинский («Выстрел») и Кирилл Вытоптов («Барышня-Крестьянка») поставили все повести цикла.).

В литературе же на самый смелый эксперимент – и тоже в странную круглую дату, столетие со дня смерти поэта, – решился Михаил Зощенко. Он сочинил «шестую повесть Белкина» «Талисман», сопроводив этот опыт следующей преамбулой:

Мне казалось (и сейчас кажется), что проза Пушкина – драгоценный образчик, на котором следует учиться писателям нашего времени.

Занимательность, краткость и четкость изложения, предельная изящность формы, ирония – вот чем так привлекательна проза Пушкина. ‹…›

И вот теперь, после семнадцати лет моей литературной работы, я не без робости приступаю к копии с пушкинской прозы. И для данного случая я принял за образец «Повести Белкина». Я надумал написать шестую повесть в той манере и в той «маске», как это сделано Пушкиным.

В новелле в концентрированном виде представлены мотивы «Повестей Белкина». Действие ее происходит накануне и во время Отечественной войны 1812 года. Здесь есть страстная любовь, несостоявшаяся дуэль, ситуация qui pro quo, таинственный талисман (цепочка с головой дракона), несчастный случай (самоубийство). Тщательно воспроизводится и «белкинская» структура рассказа в рассказе, предваренная эпиграфом из оды Михаила Хераскова «Знатная порода»: «Не титла славу вам сплетают, / Не предков наших имена». В то же время Зощенко отказывается от своих знаменитых «словечек», от сказа. Лишь серьезный нравоучительный финал (поручик потерял подаренный любимой женщиной талисман и спасся благодаря собственной смелости) отчасти корректирует пушкинскую повествовательную логику. В общем же «Талисман» органично выглядит в качестве «шестой повести Белкина». Михаил Зощенко умел и это.

Почему Баратынский «Ржал и бился»?

Описанная Пушкиным реакция его приятеля, сурового элегического поэта-философа Евгения Баратынского, кажется странной. Что же смешного он нашел в повестях?

Исследователи обычно утверждают, что Пушкин пародировал штампы устаревшей и устаревающей массовой просветительской, сентиментальной и романтической литературы. При чтении повестей полемическая авторская интонация, конечно, ощутима, причем очевидна и ее динамика. Насмешки, иронии почти лишены «Выстрел», «Метель» и «Станционный смотритель», она пунктирно появляется в «Барышне-крестьянке», а в «Гробовщике» доминирует.

Мы, однако, не расхохочемся, а в лучшем случае улыбнемся, читая такие, например, парадоксальные фрагменты: «Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: “Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые”» – или: «Из русских чиновников был один будочник, чухонец Юрко, умевший приобрести, несмотря на свое смиренное звание, особенную благосклонность хозяина. Лет двадцать пять служил он в сем звании верой и правдою, как почталион Погорельского. Пожар двенадцатого года, уничтожив первопрестольную столицу, истребил и его желтую будку. Но тотчас, по изгнании врага, на ее месте явилась новая, серенькая с белыми колонками дорического ордена, и Юрко стал опять расхаживать около нее с секирой и в броне сермяжной» (комментаторы подсказывают, что Пушкин отсылает нас к повести Антония Погорельского «Лафертовская маковница» и сказке Александра Измайлова «Дура Пахомовна»).

«Ржание» Баратынского можно понять, но невозможно разделить. Полемические, пародийные аспекты «Повестей» утрачены и проявляются только после объяснений исследователей.

Такова обычная судьба пародии, причем не гротескной, гиперболической: утрата второго плана превращает ее в «просто рассказ» (или стихи), не обязательно смешные.

К счастью, пародийная установка не является для Пушкина определяющей.

Зачем в «Повестях» Иван Петрович Белкин и другие рассказчики?

Современники практически не обратили внимания на пушкинскую маску. Позднейшие исследователи, напротив, часто выдвигали ее на первый план, называя предисловие к сборнику шестой повестью. Существуют работы, подробно разграничивающие голоса и стили титулярного советника А. Г. Н. и девицы К. И. Т., И. П. Белкина, издателя А. П., наконец, самого автора.

«В “Повестях Белкина” образ автора складывается из сложных стилистических отношений между “издателем”, автором, его биографом – другом автора и рассказчиками. ‹…› Стиль Белкина теперь становится посредствующим звеном между стилями отдельных рассказчиков и стилем “издателя”, наложившего на все эти рассказы отпечаток своей литературной манеры, своей писательской индивидуальности. ‹…› Каждая повесть представляет собою синтез разных стилей, разных пластов речи», – пишет{104} Виктор Виноградов.

Иллюстрация В. В. Гельмерсена к повести «Выстрел». Первая дуэль

Сильвио и графа. 1900 год[48]

В оппозиции к подобному онтологическому прочтению, превращающему невидимого Белкина в характер, подобный Сильвио или Вырину, другой филолог может заявить: «…Нарочитая человеческая неопределенность и отсутствие своего выраженного слова в тексте отличают рассказчика Белкина от рассказчика более обычного типа. ‹…› Белкин – не воплощенный рассказчик – фигура, более характерная для послепушкинской прозы, – но “медиум”, повествовательная среда, объединившая повествующего автора с миром его повествования»{105}.

В общем, про маску Белкина можно сказать примерно то же, что и про пародийность «Повестей»: если даже исследовательские усилия позволяют ее обнаружить, читателем она практически не улавливается.

Зачем в «Повестях Белкина» нужны эпиграфы?

Общий эпиграф к сборнику взят из комедии Дениса Фонвизина «Недоросль» (1781; д. 4, явл. VIII):

Г-жа Простакова

То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.

Скотинин

Митрофан по мне.

Контекст, знакомый читателю пушкинской эпохи, уже намечал позицию книги по отношению к предшествующей литературной традиции и настраивал на определенное прочтение. После неудачного испытания Митрофанушки в грамматике (знаменитые «дверь существительна» и «дверь прилагательна») переходят к истории, причем собеседники Правдина и Милона, «Скотининых чета седая», путаются в значениях истории как предмета и историй, которые рассказывает скотница Хавронья. Уже в эпиграфе издатель А. П. лукаво подмигивает понимающему читателю: не будут ли рассказы титулярного советника, девицы и прочих напоминать истории словоохотливой скотницы?

Далее в пяти повестях использовано шесть эпиграфов («Выстрелу» досталось два).

Пушкин вообще любил эпиграфы: он сопровождал ими «Евгения Онегина», «Капитанскую дочку», «Пиковую даму». Сохранился листок, где все эпиграфы к повестям выписаны на одной странице. Они взяты из повести Александра Бестужева-Марлинского «Вечер на бивуаке», а также из стихов пушкинских предшественников и современников – Баратынского, Жуковского, Державина, Вяземского и Богдановича. Таким образом, Пушкин-прозаик расширяет литературный фон «Повестей», предлагает – в отличие от скрытых сюжетных параллелей – явную пунктирную «антологию», включающую классиков, сентименталистов, романтиков и своих современников, еще не приписанных к определенным эпохам и направлениям.

Эпиграфы вступают в разные отношения с текстом.

Эпиграфы к «Выстрелу» («Стрелялись мы. Баратынский». «Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел). Вечер на бивуаке») и «Метели» (большая цитата из «Светланы» Жуковского) выделяют кульминационные эпизоды повестей: растянувшуюся во времени дуэль и странное, таинственное венчание в церкви.

Эпиграф «Коллежский регистратор, / Почтовой станции диктатор. Князь Вяземский» иронически освещает содержание самого серьезного, драматического «Станционного смотрителя». Самсон Вырин оказывается не диктатором, а невольной жертвой. Впрочем, ирония очевидна уже в оксюмороне Вяземского: коллежский регистратор (низшая ступень в Табели о рангах) – диктатор.

Эпиграф в «Барышне-крестьянке»: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша. Богданович», напротив, дублирует фабулу, в которой Лиза Муромская оказывается привлекательна во всех превращениях.

Серьезность, мрачность сентенции Державина («Не зрим ли каждый день гробов, / Седин дряхлеющей вселенной?») контрастирует с юмором «Гробовщика».

В планах Пушкина был и еще один вариант общего эпиграфа к повестям: «А вот то будет, что и нас не будет». Однако этой сентенции святогорского игумена Ионы, достойной шекспировских гробовщиков, он предпочел дурашливо-жизнерадостные реплики фонвизинских персонажей.

В чем же