Сорок третий - Иван Науменко

VI

Вакуленка пожинает славу.

После Чаплич, где полицаи сдались добровольно, гарнизоны в Малой Рудне, Буде и Семеновичах разбиты один за другим.

Как весенняя вода подтачивает лед, нависающий над живым ручейком темной мертвой коркой, так возвращение партизанских бригад в родные места окончательно сломило сопротивление в уцелевших гарнизонах.

Теперь вся Юго-Западная зона Домачевщины вместе с большей частью Батьковичского района, с восточными сельсоветами Горбылевского — в руках партизан.

Только железная дорога из Овруча на Жлобин как кость в горле. Делит пополам партизанскую зону.

Весна в разгаре.

Май украсил землю зеленой травой, небо — синевой, солнечным светом.

Как живое пламя, зелень полыхает на деревьях и кустарниках, бархатными коврами устилает луговины.

Гонит молодую стрелку сосна, белоствольная береза в венке нежной листвы. Только старый дуб стоит пока что голый, не спешит. Пройдет еще неделя-две, пока медленно, незаметно для глаза он начнет надевать свой развесистый зеленый убор.

В черемуховых зарослях заливаются соловьи.

Весна — как избавление. Не страшны каратели — под каждым кустом найдет человек приют, убежище.

Ходят за плугом командиры взводов, отделений, рот. Земля чинов не признает. На ней единственный начальник — хлебороб.

Железная дорога из Овруча на Жлобин проложена значительно позже той, которая идет из Бреста на Гомель. Провели ее в первую немецкую войну. И в какой-то мере она была рокадной к линии фронта, пролегавшей в шестнадцатом году по Стоходу и Стыри. Пройдя через Горбыли, новая железная дорога сделала обычную полевую станцию узловой, дала толчок росту близлежащих поселений.

Батьковичский район пересекают обе железные дороги, образуя большой, укрытый лесом треугольник, в котором теперь сосредоточены партизанские силы трех смежных районов.

Из Овруча на Жлобин немецкие поезда идут не так часто, как из Бреста на Гомель, так что в военном отношении эта железная дорога имеет второстепенное значение. Однако она существует, на станциях, в кирпичных, с толстыми стенами будках размещена охрана, и, может быть, благодаря такому обстоятельству немцы считают прилегающее пространство своей территорией. Если бы не было тут железной дороги, может, они и Чапличи не спалили бы.

Бондарь с Вакуленкой вызывают в штаб Лубана, который в Батьковичском отряде возглавляет подрывную группу.

Лубан пришел в расстегнутом ватнике, круглое, смуглое лицо с нависшими дугами бровей насуплено. В акуленка с любопытством приглядывается к недавнему заместителю бургомистра.

— Железнодорожное хозяйство знаете? — спрашивает он у Лубана.

— В основном знаю.

— Эшелон классно сбросили. Как удалось?

— Место выбрал. Спуск на закруглении.

Вакуленка, задумчиво опустив голову, с минуту прохаживается из угла в угол. Неожиданно останавливается, берет Лубана за лацкан:

— Вот что, друг, скажи такую штуку. Можно ли, взорвав эшелон, за один день растащить версты две рельсов? Сам понимаешь, для чего.

Лубан думает недолго.

— Можно. Нужны люди, кони, веревки. Гаечные ключи, лапы.

— Много.

— В километре на одной колее сто рельсов. На двух километрах при двух колеях — четыреста. Можно стаскивать блоками. Человек двести надо.

— Ну, а чтоб двадцать километров растащить?

Лубан усмехается:

— В десять раз больше людей и коней.

— Нацелимся на двадцать. Тебе вот какое задание. Выделим людей, научишь, как и что делать. Если не найдем ключей, будем толом рвать рельсы. Понял?

Эх, и ясная погодка стоит нынче на Полесье! Круглые шары лозняков, веселые светлые березняки, бесконечные просторы раскинутых по желтоплесам, по болотным буграм сосновых лесов просто купаются в море солнечного света и тепла. Как раз в пору, к урожаю, ливнули щедрые дожди, все вокруг цветет, бушует, рвет землю.

На земле — май сорок третьего года. На фронте — затишье. На Литвиновщине, Домачевщине, в других местах, которые контролируются партизанами, — большое людское движение.

И в былые времена жители здешних лесных, болотных деревень ездили на ярмарки в Домачево, Горбыли, Батьковичи. В воскресные дни, в престольные праздники валили в ближайшие села — в церковь. Число многоголосых людских собраний намного увеличилось после революции, особенно в коллективизацию. Большие толпы заполняли в день Первомая, в Октябрьские праздники сельсоветские площади. Колхозники с песнями, красными флагами делали первый выезд в поле, везли в район хлебопоставки.

В тридцать восьмом году началась осушка Литвиновичских болот. Тысячи людей по пояс в воде прокладывали магистральные каналы, коллекторы. Ночевали на островах, варили в больших черных котлах кашу — дома не бывали по неделям.

Перед самой войной на Литвиновичских торфяниках сеяли рожь, ячмень, сажали картошку.

Удивительные, озаренные дыханием великих перемен времена!..

Но, может, даже в мирные, безоблачные годы не видел здешний лесной край такого многолюдья, человеческой сплоченности, единения, как в этот май. Неделю носится на взмыленном черном жеребце Вакуленка по деревням, не слезая с коня, хрипло кричит:

— Слушайте меня, люди! Надо уничтожить железную дорогу. По ней ездят фашисты, а вражеская техника для нас теперь смерть. Вспомните, какие села сгорели в огне первыми? Вербичи, Хомяки, Сковородники в прошлом году, Чапличи, Алексеевичи, Кочаны — в этом году. Те, что лежат при железной дороге. Если хотите жить — помогайте...

У Вукаленки будто крылья выросли. В диагоналевой гимнастерке, крест-накрест перепоясанной ремнями, синих кавалерийских галифе, начищенных до блеска хромовых сапогах, с прядями черных непокорных волос, выбивающихся из-под красноармейской шапки со звездой, он напоминает виденного до войны в кино, чем-то уже знакомого командира гражданской войны, что мчится в атаку впереди полка.

Вакуленку знают — слушают внимательно. Молодые женщины поглядывают ласково, да и девчата улыбаются.

Начали рвать рельсы партизаны.

От Горохович до следующей станции Хлуды возле дороги большого леса нет — так, гривки рощиц, кустарники, молодые, раскиданные по сыпучим пескам посадки сосняка. Это с правой стороны. А с левой вообще только кое-где мелькает среди поля одинокое старое дерево да расстилаются в лощинках-болотцах лозовые заросли.

Охранники на железной дороге, почуяв опасность, поджали хвост. Днем еще прошагает по насыпи старый, туго перетянутый немец в паре с полицаем, а ночью сидят в будках, носа не высовывают. Правда, и эшелоны по этой лишенной прямого военного значения дороге идут не густо. За день три-четыре из Горбылей на Жлобин да столько же назад. Замечено, однако, что почти к каждому товарному составу прицепляется один, а то и два пассажирских вагона, в которых едут немецкие солдаты и офицеры. Кто они, почему тут разъезжают? Может, отпускники, может, из тыловой службы...

Стокилограммовую фугасную бомбу Лубан с помощниками заложили под рельсы ночью, шнур вывели в кусты. Тут, в кустах, сборная группа с десятью ручными пулеметами, собранными в кулак из трех отрядов. Место выгодное спуск на закруглении, насыпь высокая, крутая.

Порожняк, который утром прогрохотал из Горохович на Хлуды, пропустили. Еще два, груженные лесом, прошли по соседней колее из Жлобина.

Время близится к полудню. Жарко, нечем дышать. От долгого лежания у людей затекли руки, ноги, кружится голова. Прикажут вдруг вскочить, бежать, а ноги как резиновые. Как побежишь? Но все лежат, ждут. Половина партизанской жизни — такое вот выжидание, слежка, нередко, как теперь, на животе. После войны легко будет служить в пожарной. Опыт большой.

Среди подрывников — почти все железнодорожники. Им даже смотреть не надо, какой поезд — груженый или порожняк, на слух определяют. Тоненько зазвенели рельсы. Лубан все же приподнимает из кустов голову. В стороне Горохович показалось чуть заметное облачко дыма. Дым густеет, приближается. Что ж, прибавляй, прибавляй ходу, немец! Только бы взрыватель не отказал. Он от обычной гранаты. Выдернуть чеку — и все. Шнур проволочный, цельный, должен выдержать.

Вон и охранники движутся. Только их тут не хватало. Сходят на край насыпи, чтоб пропустить поезд. Постойте, посмотрите, дорогие! Теперь скоро...

Поезд уже на виду. Надо целиться под чрево ему, под самое чрево!..

Лубан сейчас страшен. Лицо от бессонницы осунулось, почернело, глаза горят. Выбрав момент, когда паровоз набежал на закопанную бомбу, Лубан рывком, изо всей силы дергает за шнур и даже не ложится на землю — стоит на коленях, смотрит.

Взрыв. Огонь. Зрелище великолепное. Паровоз, как норовистый конь, подкидывает зад и, кувыркаясь, летит под откос. Вагоны со скрежетом, треском — вслед за ним. В последних трех скорость, однако, погашена, накренившись, они удерживаются на насыпи. По ним секут из пулеметов.