Третья причина - Николай Дмитриев

Во-первых, у него не было никого, к кому он мог бы, в случае необходимости, обратиться за помощью. Во-вторых, его окружал непреодолимый языковый барьер, и каждый раз, в случае необходимости, приходилось прибегать к услугам хоть какого-нибудь переводчика. И в-третьих, самое главное, полковник среди жёлтолицых, малорослых японцев выглядел белой вороной, а уж о том, чтобы раствориться в толпе и думать не приходилось.

Вообще-то, отправляясь в столь рискованный вояж, Иртеньев предполагал, что с помощью Ревекки он попадёт по крайней мере во второй эшелон японских войск, а уж там он смог бы найти способ и дать знать о себе и конечно же опытным глазом разглядеть всё необходимое.

Теперь же, по зрелом размышлении, он понял, что всё это можно было предугадать заранее, и как бы ни хотел Иртеньев признаваться самому себе, но единственной причиной, по которой он оказался в таком положении, была Ревекка.

Полковник слегка повернул голову и вдруг заметил, что давно проснувшаяся женщина внимательно наблюдает за ним.

— Что ты так рассматриваешь? — улыбнулся Иртеньев.

— Тебя…

Ревекка высунула из-под оделяла голую руку и осторожно, пальчиком, провела по лицу Иртеньева, словно очерчивая профиль.

— Ну и как? Нравится? — Иртеньев полуобнял Ревекку.

— Очень, — Ревекка с удовольствием уткнулась носом ему подмышку и уже оттуда спросила: — Только я не пойму, почему ты последнее время такой задумчивый…

— А ты заметила? — полковник секунду поколебался, но ответил правду: — Да, понимаешь, язык этот японский. Ни шагу без толмача не сделаешь…

— Только и всего? — Ревекка подняла голову. — А хочешь поговорить по-польски?

— По-польски?.. Здесь? — удивился Иртеньев. — Это как же?

— Да очень просто. — Ревекка перевернулась на спину, удобно устроилась на руке Иртеньева и пояснила: — Мне говорили, тут польские социалисты объявились.

— Кто?.. Социалисты? — изумился Иртеньев. — Это ещё зачем? Неужто, самого микадо агитировать?

— Зачем микадо? — Ревекка никак не среагировала на шутку. — Их, я слышала, русские пленные очень интересуют.

— Вон оно что… Да, пожалуй, битый солдат хорош для агитации… — полковник на какую-то минуту посерьёзнел. — И кто же приехал?

— Мне называли фамилии, но я только главного запомнила. — Пи… — Ревекка как-то смешно сбилась, но потом всё же закончила: — Пил-суд-ский.

Про Пилсудского Иртеньеву уже приходилось слышать, и то, чем он занимается, полковник знал, но что понадобилось пану на японских островах, уяснить толком не мог. Скорей всего, предприимчивые поляки решили поискать здесь единомышленников среди уроженцев Привислянского края.

Однако именно сейчас все эти политические нюансы никак не интересовали полковника и, напрочь откинув мысль о каких-то там социалистах, поляках и самом пане Пилсудском, Иртеньев мягко притянул Ревекку к себе…

* * *

Лист дорогой шёлковой бумаги дрожал в руках у Иртеньева, буквы прыгали, и полковник больше не мог разобрать ни слова. Пять минут назад гостиничный «бой», маленький, шустрый японец вручил Иртеньеву запечатанный конверт.

Полковник, ожидавший Ревекку, дал мальчишке десять сэн на чай и недоумённо развернул послание. В первый момент Иртеньев просто не понял, кто ему может писать, и, только прочитав, начал машинально подносить лист к глазам.

От хибати разливалось тепло, за оклеенными бумагой рамами сёдзи сгущались зимние сумерки, и комнату с уже разложенной постелью освещала керосиновая лампа, стоявшая на маленьком лакированном столике.

Какое-то время полковник бездумно смотрел на язычок пламени, слегка подрагивавший за выпуклым стеклом лампы, потом взял себя в руки и ещё раз прочитал наконец-то переставшие прыгать строчки.

Дорогой Джек!

Когда ты получишь это письмо, я уже буду плыть на пароходе, в Корею. Я понимаю, это жестоко, мы с тобой были так счастливы, но, пойми, так нужно для нас обоих. Признаюсь честно, Джек. Всё это время я исподволь наблюдала за тобой и поняла, ты не тот за кого себя выдаёшь. Я остро чувствовала это, думала и только потом догадалась. Ты не свободен, Джек. У тебя наверняка есть обязательства, семья, дети. Обрати внимание, я тебя ни о чём не просила, а ты ничего не предлагал. Потому я так сделала, и пусть всё, что было, навсегда останется с нами. И ещё Джек, хочу, чтобы ты знал, уходя так внезапно от тебя, я просто убегаю от себя самой. Ещё раз прошу, пойми меня правильно, Джек, прости и прощай. Целую.

Твоя Ревекка.

Рука с густо исписанным листком бумаги бессильно опустилась, и внезапно Иртеньев почувствовал, как внутри него возникает звенящая пустота. Казалось, всё кругом оставалось прежним. Всё так же потрескивали угли в хибати, так же вздрагивал язычок пламени в лампе и так же дул ветер когараси за бумажными стенами сёдзи.

С пугающей ясностью полковник ощутил окружившую его пустоту, а затем ему вдруг вспомнились поблёкшие под инеем хризантемы, глядя на которые, он ещё утром любовался гостиничным садом, где голые ветви деревьев отбрасывали на землю причудливое переплетенье теней.

Пальцы Иртеньева сами собой разжались, и листок с тихим шорохом соскользнул на татами. Какое-то время полковник бездумно смотрел на огонь, потом загасил лампу, медленно опустился на постель и, откинувшись на приспособленный вместо подушки футон, уставился взглядом в потолок.

Сколько так прошло времени, Иртеньев не понял. Видимо, на какое-то время он впал в полусон, потому что ему показалось, будто письмо приснилось и стоит открыть глаза, как всё снова станет, как прежде.

Повинуясь этому чувству, полковник повернул голову, ожидая увидеть рядом голову Ревекки, но в ночном сумраке легко различалось, что футон пуст и, значит, его подруга действительно отправилась куда-то в Корею…

И, то ли окончательно поняв это, то ли просто под влиянием ночного морока, но полковник вдруг чётко осознал некое раздвоение. С пугающей чёткостью Иртеньев почувствовал, что сам он лежит на постели, а его второе я, как бы оторвавшись от тела, смотрит откуда-то сверху, вот-вот готовое исчезнуть.

Будто не он сам, а кто-то совсем другой Иртеньев протянул руку, нащупал в брючном кармане «бульдог» и медленно-медленно, находясь в какой-то прострации, вытащил револьвер. И так же медленно, уперев ствол в висок, нажал спуск.

Щелчок курка прозвучал оглушительно. Иртеньев зажмурился, ожидая, что в следующий момент окружающий мир рухнет, и его душа, окончательно оторвавшись от бренного тела, устремится к горним вершинам.

Но ничего подобного не произошло. Никакого грохота не последовало, и в наступившей тишине, продолжая ощущать тяжесть зажатого в кулаке «бульдога», полковник неожиданно понял: выстрела не было. Произошла обычная осечка.

Какую-то секунду Иртеньев ещё пробовал осмыслить, что же случилось, потом решительно прижал ствол поплотнее и тут вдруг почувствовал, как большой палец, которым полковник второй раз пытался взвести курок, предательски задрожал.

В голове спугнутыми зайцами заметались какие-то обрывки мыслей, ствол «бульдога», до этого момента плотно упиравшийся в висок, опустился и неожиданно для себя, с внезапной ясностью Иртеньев понял, что духу снова нажать спуск у него нет.

Тут же разрозненные было мысли приобрели некоторую стройность, и одна из них, мелочно-подловатая, словно спросила Иртеньева: «А стоит ли?» Одновременно другие, такие же, привели ещё кучу аргументов и в конце концов внутренний голос твёрдо заявил: «Полковник, не будь тряпкой».

Осознание того, что всё кончилось, внесло неожиданное успокоение, и Иртеньев, будто заново обретя себя, принялся размышлять. По сути дела, Ревекка права: никаких перспектив в их отношениях нет, да и быть не могло. Значит, всё к лучшему, и полковник почувствовал даже некую благодарность за то, что подруга с чисто женской интуицией порвала с ним, не дожидаясь, пока чувство начнёт медленно угасать.

Обретя странное спокойствие, полковник решил, что первым делом надо вынуть так кстати подвернувшийся негодный патрон. Иртеньев зажёг лампу, аккуратно подкрутил фитиль и, заглянув в барабан, вздрогнул. Ни в одном из гнёзд патронов не было.

Сердце у полковника ухнуло, мысли метнулись совсем в другую сторону, и он испуганно уставился на раздвижную перегородку, ожидая, что вот-вот из-за бумажной фусума выскочат притаившиеся там агенты кемпетай.

Однако никто не выскакивал, но все былые подозрения полковника уже вспыхнули с новой силой и, словно высветившись во времени, создали целостную картину преднамеренной слежки. И, самое главное, он понял, что разрядить «бульдог» могла только Ревекка.

Внезапная злость охватила Иртеньева, и тут его взгляд остановился на крошечной сакдзуки, прятавшейся за лампой. Рука сама потянулась к чашке, но рисовой водки там уже не было, и полковник выругался вполголоса.