Микеланджело и Сикстинская капелла - Росс Кинг

французское войско, которое вел Карл VIII, вторглось в Италию, сея страх по всему полуострову: в замке Святого Ангела пришлось тогда укрываться папе Александру. Весной 1509 года история, казалось, могла повториться.

Сорокасемилетний Людовик XII взошел на французский престол в 1498 году, когда его кузен Карл VIII скончался, ударившись головой о слишком низкий дверной косяк в замке Амбуаз. Чем-чем, а внушительностью Людовик не отличался: худой, хилый, субтильного сложения, да еще подкаблучник. Впрочем, он полагал, что голубая кровь вполне позволяет ему соперничать с Юлием. «Ровере из деревенского рода, – презрительно бросил он как-то раз флорентийскому посланнику. – Этот папа понимает только кнут»[202].

Праздник праздником, а беспокоился Юлий не зря. Вскоре после Аньяделло он заявил, что «король Франции обязан покинуть Италию в ближайшие часы»[203].

Празднества в Риме по случаю поражения Венеции при Аньяделло не могли не напомнить очевидцам торжества, организованные в честь триумфального возвращения понтифика из похода на Перуджу и Болонью. По этому случаю Юлий и его кардинальская свита устроили великолепную трехчасовую процессию, пройдя от Порта дель Пополо к собору Святого Петра. Перед полуразобранной базиликой была выстроена полноразмерная копия Триумфальной арки Константина, а в толпу летели монеты, на которых значилось: «Ivlivs Caesar Pont II» – «Понтифик Юлий Цезарь II», что было явным сравнением папы-победителя с его тезкой[204]. На одной из триумфальных арок, возведенных вдоль Виа дель Корсо, можно было даже прочесть: «Veni, vidi, vici»[205].

Понтифик не просто видел себя вторым Юлием Цезарем. Его возвращение в Рим было в аккурат приурочено к Вербному воскресенью, знаменующему эпизод, когда восторженная толпа бросала пальмовые листья на пути Христа, въезжавшего в Иерусалим на осле. Чтобы все правильно восприняли смысл действа, перед Юлием по улицам ехала конная колесница, с которой десять подростков, изображавших ангелов, махали ему пальмовыми ветвями. На обратной стороне монеты с Юлием Цезарем была фраза, уместная в Вербное воскресенье: «Благословен грядущий во имя Господне!»; эти слова, ликуя, выкрикивала толпа, когда Христос въезжал в Иерусалим. Столь явная мания величия, несомненно, заставила призадуматься даже самых верных сторонников папы.

Портрет Людовика XII работы Жана Перреаля

Въезд Христа в Иерусалим на осле, как и многие другие эпизоды из жития Мессии, предсказывается в Ветхом Завете. «Ликуй от радости, дщерь Сиона, – говорил пророк Захария, – торжествуй, дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной» (Зах. 9: 9).

Явление Христа привиделось Захарии после того, как евреи возвратились в Иерусалим из долгого вавилонского плена. Царь Навуходоносор разорил Иерусалим в 587 году до н. э., разрушил городские стены, сжег дворцы, разграбил храм Соломона, не оставив даже колпачков для тушения свеч, а население увел в плен. Когда по прошествии семидесяти лет евреи вернулись в опустошенный город, Захария увидел не только Мессию, въезжающего на осле, но и восстановленный храм: «И примет славу, и воссядет, и будет владычествовать на престоле» (Зах. 6: 12).

Именно Захария первым из семи ветхозаветных пророков был изображен на плафоне Сикстинской капеллы. Фигура почти в девять метров высотой облачена в тяжелые темно-красные и зеленые одежды; на Захарии также рубаха цвета желтой охры с ярким синим воротником, в руках он держит книгу в обложке цвета morellone. Как и подобает провидцу, предсказавшему восстановление разрушенного храма – того самого, пропорции которого были приданы Сикстинской капелле, – он занял место прямо над входом. За полгода, уже отданные созданию росписи, Микеланджело наконец ощутил уверенность в себе и понял, что может приступить к оформлению пространства над дверьми капеллы.

Фигура Захарии возвысилась непосредственно над гербом Ровере, который поместил на видном месте при входе папа Сикст IV. Слово rovere означает «дуб», и среди геральдических знаков Ровере фигурирует дубовое дерево с переплетенными ветвями, на которых растут двенадцать золотых желудей. Как не преминул заметить Людовик XII, семейство Ровере не принадлежало к знати. Гербовый щит достался Сиксту IV от одного туринского рода, благородного, но не родственного – это были просто однофамильцы. С тех пор, по выражению одного исследователя, «тайные усилия, прикладываемые понтификами Ровере, чтобы представить дуб своим символом, лишь подкреплялись их готовностью использовать этот символ при каждом удобном случае»[206]. Роспись плафона Сикстинской капеллы давала Юлию возможность увековечить свой герб. Немало аллюзий – как геральдических, так и связанных с личностями двух великих заказчиков – прослеживается в обрамлении отдельных ветхозаветных сцен, украшенных тяжелыми гирляндами с дубовыми листьями и желудями.

Но не только лиственными орнаментами Микеланджело отдавал дань Юлию. Через год с небольшим после того, как бронзовую статую понтифика установили на паперти базилики Сан-Петронио, художник поместил также портрет своего покровителя над входом в Сикстинскую капеллу. Захария не просто сидит, почти соприкасаясь с гербом Ровере, но и одет в цвета дома: синий и золотой. Кроме того, тонзура, выбритая у него на голове, римский нос и суровые, волевые черты кажутся подозрительно знакомыми: Захария у Микеланджело настолько похож на понтифика, что выполненный углем эскиз головы пророка до 1945 года считался подготовительным наброском к портрету Юлия[207].

Пророк Захария, фрагмент росписи потолка Сикстинской капеллы

Живописцы нередко увековечивали своих заказчиков во фресках. Гирландайо оставил портрет Джованни Торнабуони и его супруги в капелле Торнабуони, папу Александра и его детей, к досаде Юлия, нельзя было не заметить на фресках Пинтуриккьо в покоях Борджиа. Но если действительно предполагалось придать Захарии портретное сходство с Юлием, то едва ли Микеланджело пошел на это с охотой. После событий 1506 года отношения между художником и патроном так до конца и не наладились: мастер был горько разочарован историей с отложенным на неопределенный срок воплощением проекта усыпальницы. Невольно возникает мысль, что к появлению портрета был причастен некто помимо Микеланджело: маловероятно, чтобы художник решил увековечить человека, которого считал своим гонителем. Как минимум он должен был получить указания от самого папы либо от его советников.

«Вот Муж – имя Ему ОТРАСЛЬ, – учил Захария, – Он произрастет из Своего корня и создаст храм Господень» (Зах. 6: 12). Считается, что пророчество Захарии сбылось благодаря Зоровавелю, завершившему воссоздание храма в 515 году до н. э. Однако при Юлии II возможна была и другая трактовка. Понтифик, который не чурался выступать как в облике Цезаря, так и Христа – с зеленеющими ветвями на гербе, – бесспорно, должен был увидеть себя в словах Захарии, тем более что он одновременно восстанавливал Сикстинскую капеллу и перестраивал собор Святого Петра.

Столь неприкрытое тщеславие было вполне в духе Эджидио да Витербо, папского официального популяризатора, который особо преуспел, изыскивая подходящие к образу Юлия аллюзии в ветхозаветных пророчествах. В декабре 1507 года,