Без иллюзий - Андрей Мартьянов

Во главе колонны из десяти танков и шести грузовиков, сопровождаемые ротой мотоциклистов, мы движемся по пыльной дороге от Харькова к Триполью на соединение со Вторым танковым полком.

На самом деле Кролль просто болтает. Сомневаюсь, чтобы в этой рыжей голове держалась хотя бы одна серьезная мысль. Для этого она слишком молодая, слишком рыжая, слишком саксонская. Я отдыхаю душой, когда позволяю Кроллю трепаться, или с умудренным видом рассуждаю с ним о жизни, о войне и о танковых войсках.

— Какая чушь! — обрываю я Кролля. — Зачем тебе понадобилась Франция?

Он слегка краснеет.

Я не позволяю ему ответить:

— Ты там хоть был? Или только на картинках смотрел?

— А ребята говорят… — начинает было Кролль.

— Твои ребята там тоже не были, в отличие от меня, — я сердито фыркаю. У Кролля смешное, растерянное лицо. — Поверь старому солдату, нет там ничего хорошего. Нечего там делать полноценному человеку, мужчине.

* * *

Неожиданно на меня наваливаются воспоминания, которые до сих пор не утратили своей остроты. Я все еще раздражаюсь, когда думаю о Франции.

Нет уж, благодарю покорно.

У многих, кто сейчас воюет в Африке и в России, сложилось довольно ошибочное впечатление, что во Франции открыт филиал специального солдатского рая, куда германские воины попадают, причем живьем, за хорошее поведение. Никаких бандитов, «партизан» и прочих разбойников. Зато полным-полно француженок — податливых, элегантных, изумительно глупых, если попытаться их разговорить, но с такой, знаете ли, извечной женской тайной во взгляде… Причем там это у всех, от графини до проститутки. Национальная особенность. Хочешь трагедии — просто не давай ей разговаривать и придумывай за нее реплики. Хочешь, чтобы тебе наплевали в душу, — спроси загадочную незнакомку, о чем она замечталась, и услышишь в ответ что-нибудь вроде «pain blanc, des bas de soie, des pilules contraceptives».

И после этого они говорят, что немцы — грубый и циничный народ. Мы, по крайней мере, не прикидывается неземными созданиями — нет, мы твердо стоим на земле и не считаем нужным скрывать это.

— Эх, — вздыхает Кролль, и его голубые гляделки мечтательно затуманиваются. — Ребята говорят, во Франции — обычная гарнизонная служба. Замки старинные, лебеди, климат мягкий.

— И женщины, — прибавляю я.

Нечего мне голову морочить. Знаю я, о чем он думает.

Но Кролль меня уже немного изучил, отпираться не стал — все равно будет изобличен в лукавстве и высмеян.

Он хлопает рыжими ресницами:

— Ну а что такого?

— Так ведь на Украине тоже есть женщины.

— Здесь они какие-то противные, господин обер-лейтенант, — произнося это, Кролль покрывается краской. — Одни пугаются и сразу на все готовы, другие подхалимничают, а еще такие попадаются, что зубами скрипят, вроде как — гордо покоряются обстоятельствам. А я, знаете, такого совсем не люблю. Что, так уж я им всем противен, что ли, чтобы такой театр представлять?

— Ты что, уже всех перепробовал? — я не выдерживаю, начинаю смеяться. — Сколько дней у тебя было в Харькове — десять?

Кролль честно краснеет.

— Да вряд ли уж всех, господин обер-лейтенант, — признает он наконец с обезоруживающей честностью. — На такое кто же способен?.. Я к тому, что фальшивые они, здешние. Второй сорт, славянки.

Мне на память снова приходит тот убитый русский.

— На нас они не похожи — точно. Да только француженки тоже фальшивые. Русские прислуживаются, а француженки — те холодно, не меняя выражения лица, в уме рассчитывают, сколько из тебя можно материальных благ вытащить.

— Да ну? — Кролль поражен в самое сердце.

— Поверь мне. — У меня тон знатока.

Я и в самом деле знаю, что говорю. Все испробовано на собственной шкуре.

* * *

В детстве мы с братом постоянно слушали рассказы о Великой войне. Мне было восемь лет, а брату Альберту девять, когда война началась. Гремела музыка, вокруг вообще стало очень много сверкающего металла: шлемы, трубы. Все это плыло над головами, отражалось в солнечном свете и тут же припорашивалось пылью. Цветы, букеты, письма, платки. Женщины дарили охапки цветов солдатам. Потом эти цветы валялись вдоль железнодорожных путей.

Мир, о котором мы раньше только читали в книжках, вдруг весь распахнулся перед нами. Совсем близко зазвучали названия французских городов, до которых еще недавно нам совершенно не было никакого дела.

И во всех этих городах я побывал двадцать пять лет спустя. Названия были те же самые — Седан, Камбрэ. Я не нашел в них ровным счетом ничего интересного. Может быть, я очутился там слишком поздно. А может, там действительно не было ничего такого, ради чего стоило бы туда спешить.

* * *

В сороковом наш полк отдыхал после Польского похода в старых казармах в Айзенахе. Мы привыкли считать этот городок в Тюрингии своим домом. Маленькие улочки убегали вверх, к горам, игрушечные фахверковые домики, выкрашенные в основном синей краской, источали тишину. Когда ветер дул благоприятный, можно было унюхать запахи местной пивоварни, которая работала на благо Айзенаха и во славу всей Тюрингии с конца XIX века. В огромных деревянных чанах таинственным образом оживало пиво, которое подавали потом в тяжелых глиняных кружках, всегда холодное, густое, с пеной, оставляющей на губах ощущение мимолетного поцелуя. Когда речь заходит о пиве, германский воин сразу превращается в поэта.

В январе сорокового года произошла очередная перетасовка командного состава. Мы к этому уже привыкли. Новые танковые соединения появлялись одно за другим. Наш полк — один из первых в Германии — щедро делился с «младшими братьями» подготовленными кадрами, техникой, персоналом и, конечно, опытными командирами.

Я находился в полку практически с самого начала. Помню, как в конце октября тридцать пятого мы вступали в Айзенах — наш гарнизонный город. Личный состав тогда черпали из двух источников: во-первых, из кавалерии, а во-вторых, из автотехнического персонала. Я принадлежал, условно говоря, ко второй категории. У меня имелся диплом инженера, и к тому времени я несколько лет работал в компании «Майбах».

* * *

Я принял решение идти в армию в сентябре тридцать пятого. Как многие важные решения, это просто снизошло на меня, без всякой логики. Что-то вроде озарения. Думаю, в нашей семье это самый распространенный способ принятия важных решений. Просто идешь погожим сентябрьским деньком, и солнышко светит еще по-летнему, с особенной «осенней грустинкой», как мы когда-то писали в диктантах (и я вдруг почти воочию увидел эту «грустинку», выведенную фиолетовыми чернилами с правильным нажимом пера, изысканным готическим почерком). Идешь, и редко попадается под ногами упавший с дерева лист. Прошла девушка, пробежали дети — по-летнему загорелые руки и ноги, у некоторых рваные сандалии, один в хорошей обуви, а один — босиком, и у разноцветного мяча нет ни единого шанса ускользнуть от этой стайки.

И вдруг понимаешь: вот оно, вот Германия, в которой ты всегда хотел жить. Германия, которая больше не унижена, Германия, которая скоро заставит с собой считаться. Германия, где больше нет голодных детей и девушек в лохмотьях, готовых торговать собой ради умирающей семьи.

Я пришел домой. Дома была только мама. Наша стройная, моложавая, умная мама.

Как обычно, мы взялись за руки и она поцеловала меня в щеку. Она, как и весь этот день, была охвачена умиротворением, покоем.

И тут, неожиданно даже для самого себя, я произнес:

— Мама, я собираюсь пойти в армию.

Она чуть отступила назад, посмотрела на меня внимательно.

— Какой род войск? — спросила она.

— Танки.

Она чуть качнула головой. Из-под легкой косынки выбилась каштановая прядь. Мама поправила ее привычным жестом и спросила:

— Почему не авиация?

Я удивился:

— Авиация?

— В детстве вы с Альбертом интересовались дирижаблями. Альберт никогда не отличался крепким здоровьем, так что я не думала, что он может посвятить этому жизнь. Но ты — другое дело. Ты у меня крепыш.

— Я у тебя работаю на заводе фирмы «Майбах», а они делают двигатели для танков, — напомнил я.

Мама подняла палец:

— И для самолетов, Эрнст, не забывай об этом.

Тут я рассмеялся. У нее был такой серьезный вид. Ей бы в штабе заседать и выдвигать стратегические инициативы.

— Мама, ты действительно хочешь, чтобы я сделался летчиком?

Засмеялась и она, обняла меня. От ее волос пахло свежими пирогами.

— Нет, Эрнст, я буду рада любому твоему решению. Танки так танки. — Она выпрямилась и уверенно, спокойно подняла руку в германском приветствии: — Хайль Гитлер, сынок.

Теперь настал мой черед пристально вглядываться в маму.

— Мама, ты член партии?