Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

Антон заслышал чьи-то зовущие его крики. Повернувшись влево, взглянул наверх, на шоссе. По нему неслась полуторка, а в кузове ее, на горке нагруженных штабных вещей, сидели Люба и Коржев и приветливо махали и кричали что-то им, ездовым. Хоменко, возможно, ехал в кабине; во всяком случае, в ней находился кто-то еще, кроме шофера. Эта мимолетная встреча с товарищами по службе (их, видно, отличное самочувствие) почти вернула Антону душевный покой.

Кузин пел себе с наслаждением. А Антон, трясясь на повозке, посматривал в широкую костлявую спину поющего и неотвязно представлял себе простую недавнюю смерть на передовой перекомиссованного ездового солдата Блинова (тоже молодого), того Кузин заменил еще раньше. Вчерашним вечером, когда он попросил рассказать Хоменко о гибели Блинова (все случилось на его глазах), сержант был немногословен, хмур:

– Как там на фронте, погибают? Ночью мы втроем ползли в разведку. И нас нащупали немцы. Накрыли огнем. На ничейной полосе. Двоих убило, меня ранило, да контузило. Потом меня свои вытащили. Вот и все.

– Их похоронили? – спросил Антон осторожно.

– Тоже вытащили, сказывали. У тебя носового платка, что ли нет, Антон? Носом серпаешь ты…

– Серпаешь… Я не слыхал этого еще.

– Народное выражение… Надо бы знать тебе. – И на том кончился разговор.

Непредвиденно передняя повозка стала. Бледный, страдающий Максимов слез с козел и, стоя подле нее и держась за сердце, жаловался напарникам, подоспевшим к нему, на жару; ему было душно – он задыхался.

– Потерпи, отец: дождь, наверное, будет. – Кузин не замедлил поддержать его, поглядел придирчиво на небосклон: – А! Я точно говорю? Спадет духота…

Взглянув тоже не небо, Антон обнаружил, что там, будто что-то в облике его изменилось, перестроилось и даже потемнело слегка. Или так потемнело у него в глазах от ослепительно белых шапок облаков, и закружилась отчего-то голова?

– Первое, это надо б снять напряжение – искупаться, – нереально загадывал Кузин – А потом уж дальше плестись… Я чую, что близко река, да и лошади также поторапливаются сами – верный знак.

Действительно, вот впереди блеснула разлившаяся водная поверхность, окаймленная камышами и кустарником. Повеяло некоторой прохладой. И видно, что последний километр, а то и меньшее расстояние, отделяло их от Немана: шоссейная дорога, с которой они свернули на боковую, насыпью, обсаженной деревьями, становилась все круче и круче, так что почти не видно им снизу проносящихся по ней автомашин. Наконец они снова въехали на шоссе и уперлись в хвост колонны, дожидавшейся очереди съезда вправо – на понтонный мост, наведенный через Неман сбоку взорванного. Здесь колонна уже продвигалась очень медленно, так как пропускались партии автомашин и повозок попеременно – то отсюда, то оттуда (встречный поток – правда, меньший). И пока они дождались своей очереди переезда по этому временному мосту, Антон разглядывал широководную реку и свежие копны сена, темневшие кое-где не ее островках и торчащие перед нею колышки с натянутой колючей проволокой, старался прикинуть для себя, где же и как сумели наши солдаты форсировать ее – с такими-то болотистыми берегами…

К понтонной переправе вел крутой спуск от шоссе, и только пришла их очередь для проезда, регулировщик резко-повелительно взмахнул им флажком; они друг за другом подогнали лошадей своих и галопом, так что звенели колеса, преодолели спуск и за ним мост, чтобы не задерживать здесь никого.

А сразу за Неманом, выбрав подходящую зеленую поляну, распрягли и пустили лошадей: нужно было напоить и накормить их, а также дать им необходимый отдых.

Когда они присели на траву, чтобы перекусить, шумно покряхтывающий Максимов, вроде бы добрея к Антону и точно принимая его в какое-то особое братство ездовых, к которому он сейчас принадлежал, спросил у него:

– Ну, что Антон, тебе знать, непривычно с нами париться? Впервой, знать?

– Как же – не впервые вовсе, – к удивлению своему спокойно сказал Антон. – Ведь я деревенский все же.

– Что, и приходилось иметь, значит, дело с лошадьми? – с некоторым недоверием Максимов смерил его взглядом и притронулся к еде – хлебу с консервами.

– Чего ж, пришлось. В смысле ездить, а не ходить за ними постоянно. Но и то последний раз в сорок первом, осенью, тогда немцы ломили на Москву. Целыми лавинами. Во всеоружии. Я близко видел это. Рядом.

– Что, шел через вашу местность фронт?

– Дважды он перекатился. Но обратно – со значительной задержкой.

– О! Отдать всегда проще, парень, чем вернуть, понятно. Еще в такой адской щеподралке. Все перемололи, пощипали.

Кузин, жуя, проговорил:

– Да, фашисты много всего позволяли себе; вот как они – теперь будут прыгать у себя, в Германии. Допрыгались…

– Их, немцев, при Гитлере как капусту заквасили в кадушке, – сказал Максимов. Он, закусив и потом раскурив самокрутку, залез под повозку в тень, прокряхтел:

– Ох, так и тянет на боковую. – И лег спать.

– Что ж, раз тебе, бедному, не дадут дыхнуть… – Кузин тут подмигнул.

– Да, на меня все можно наложить.

– А чего ж ты лежишь – дурака валяешь? Чего ж не спишь еще?

– Вот оса! – вскипел неожиданно Максимов. – Не мешай! Я ведь о ней вспоминаю: как она там одна?

– Да о ком?

– О своей старухе – о ней. Ох, как скоро время скачет. Не разглядишь. Никак не угонишься за ним. Поспеем ли мы, мужики, домой и новому посеву? – Он вздохнул. – Навряд ли.

Следом за ним Кузин тоже устроился, покряхтывая:

– Ну, как, помогать тебе охать или нет?

– Я не охаю. Не подкушивай.

– Да ведь нарочно дразню… Шуток ты не понимаешь.

Максимов не отвечал напарнику, вскоре захрапевшему.

Солнце еще пекло, распряженные лошади спокойно паслись на виду, и Антон, подойдя по лугу к самому Неману, разлившемуся широко, сел на низкий травянистый берег и засмотрелся на водную гладь, на солнечные блики, игравшие не ней. Шелестела, качаясь, осока зеленая; оранжевые отражения стволов камыша, горя, словно огненные, плясали на голубой воде, и белели повернутые к солнцу его острые листья.

III

– Ну-с, командир, по козьей ножке скрутим, выкурим – и айда дальше, – вслух говорил себе или Антону проснувшийся первым Максимов, обходя бричку и проверяя ее, колеса, хорошо ли лежит – не разболталась ли в пути всякая кладь.

И вот снова на задке брички моталось, бренчало пустое ведро, стлалась пыль.

На рыжем пригорке употелый польский пахарь вспахивал на коняге клин. Максимов, завидев того, остановил лошадей: он хотел не то покурить, не то потолковать о чем-то с ним, и пошагал к нему размашисто по сухой тонкой траве нескошенной. В облысевших казенных ботинках.

Подойдя к распрямившемуся над