Рацухизация - В. Бирюк

– Или я просто скормлю его труп. Свиньям.

Ярость, остановленная в последний момент моими словами, снова вытесняется растерянностью.

Как же это возможно?! Моего отца?! Князя?! На корм грязным животным?! Нет!!!

Все эмоции прокатываются по лицу мальчишки как по телеэкрану. Явно, ясно, наглядно… только что без звука. А я спокойно, выжидающе кручу на пальце ошейник.

Я уже стал вполне законченной бессердечной сволочью? Мучаю, пугаю бедного ребёнка… Он, наверное, 48 года рождения, сейчас — 62. Только что осиротел, бедняга. Седьмой класс. Дитё. Хотя… Здесь же «Святая Русь»! Какоё — «седьмой класс»?! Какие дети?! Передо мной — посвященный воин Перуна! Получивший имя перед Священным Дубом! От самого бога! «Перед лицом своих богов торжественно клянусь…». Самостоятельная боевая единица. И — судебно-административно-управленческая. После смерти отца — один из наиболее вероятных кандидатов на место главы ЗАТО — закрытого административного территориального образования: «Литва Московская». Доберётся живым до места-должности — будет сам «судить, казнить, вершить, подчинять и вопрошать». Целый народ.

Тельце ещё детское, головёнка ещё пустенькая. Но на ней вот-вот будет поротвический аналог «шапки Мономаха». Или — не будет. Вместе с головой.

– Я… Я буду служить тебе. Если похоронишь моего отца так, как велит обычай моего народа. Клянусь своей честью, своей жизнью и своей душой.

Мальчик подставляет шею под мои руки. Но я отодвигаюсь. Время удивления уже ушло. Время ярости — прошло тоже. Пришло время восприятия и понимания, время — добивать смыслами. Мне мало словесного признания моей власти, мне нужно — душевное признание. Даже — задушевное. От корней мозгов и костей мыслей.

– У тебя нет «если». «Если» есть только у меня. Я тебе ничего не обещаю. Господин не даёт клятв рабу. Может быть, если у меня будет время и настроение, я подумаю о твоей нужде. А может — и нет. Как мне захочется. Подумаю ли я, что я решу — моя воля. У тебя воли нет. Ты отдаёшься мне в рабы. Сам, полностью, добровольно. В собственность, в двуногие животные. У тебя нет чести — для раба это абсурд. У тебя нет своего тела: вот это мясо со шкуркой и костями — принадлежат мне. У тебя нет ни души, ни бога. Ибо ты отдал свою душу двум богам сразу. Ни одному из них не нужны предатели. Ты — нищая, голая, пустая, плачущая, слабая… сволочь. Не способная найти своего места ни в мире дольнем, ни в мире горнем. Мусор, отброс, прах под ногами. Так, Кастусь?

Я, наклонившись к его лицу, внимательно вглядываясь в глаза, держу его за подбородок, крепко, чуть встряхивая его голову в такт моим словам. С вывернутыми за спину руками, голый в прохладе ночи, лежащий животом на толстом бревне, он совершенно беззащитен, совершенно лишён свободы движения, он — «в руке моей». В самом очевидном, «геометрическом» смысле. Сам себе иллюстрация своего ближайшего будущего.

Короткий проблеск возмущения в начале моего монолога — сменяются растерянностью, отрешённостью, покорностью. Как у тебя с буддизмом, малыш? Это же так привлекательно — отказаться от своей воли. Карма, фатум, предопределённость, высшая сила… Только нужно отречься. От всего: от имущества, статуса, чести, близких, желаний… От мира. От себя.

А ведь ты ничего не теряешь: у тебя и не было никогда своей воли! Ты был у папы с мамой, тебя пасли жрецы и наставники, ты следовал обычаям и поучениям. Минимум обязательств, ноль ответственности… Твоей. Собственной. Лично и осознанно выбранной и принятой. Теперь твоими папой и мамой, богом и обычаем буду я. Я тебе нравлюсь? В этой роли…

– Да.

– Господин?

– Да, господин. Ах!

На бревно вспрыгивает Курт. Бегал где-то, шельмец. Я тут чуть с перепугу не обделался, а он… Хотя — зря я так. Во дворе он был, а что в драку не полез, так я и не командовал. А прямой опасности мне не было. Всё правильно сделал, волчара, ты — мой тайный козырь. Пятый туз в колоде.

Я треплю Курта за ушами, чешу шею. Одной рукой. А другой — держу за подбородок своего новоявленного раба. И вижу, как… Да сколько ж можно! Куда не глянь — везде парные юбилейные рубли! Прямо жалко — такое добро пропадает!

– Г-господин… у вас с-с ним… г-глаза… одинаковые-е-е…

И — заныл. Закрыл глаза, сжал губы, но я чувствую, как дрожит рвущимися рыданиями его горло в моей ладони. Тоже мне, воин Перуна… Хотя нос к носу с князь-волком… От такого и взрослые вояки обделываются. Да ты, Ваня, себя вспомни!

Наклоняюсь к его уху и шепчу ласково:

– Ты — никто. Ты — прах. Ты — отброс выброшенный. Но таких я и ищу. Такие нужны мне. Мне — «Зверю Лютому». У которого князь-волки — бегут у стремени.

Залитые слезами распахнутые, доверчивые, изумлённые, «надеющиеся на призрак надежды» глаза:

– З-зачем? Зачем… ищешь?

А теперь ласково, с многозначительной, покровительственной улыбкой — «это ж так просто! Это ж все знают!»:

– Сказано же: «и последние станут первыми». Понял?

Кастусь ошеломлённо переводит взгляд с меня на волка и обратно. Чуть шевелятся губы: уже не рыдания, ещё не слова.

Голяди по моему кивку распутывают ему локти, внимательно, вместе с высунувшим на сторону язык Куртом, смотрят, как Кастусь, обеими руками, одевает на свою шею ошейник и вздрагивает от негромкого щелчка, уводят его на поварню умыться, одеться, перекусить… После таких-то переживаний аппетит должен быть зверский.

Глава 274

Довольно редкий случай в моей нынешней практике: подчинение без употребления сильной боли, извращённого секса и сильнодействующих наркотиков. Просто продал мертвеца. Хотя — ничего нового. Я уже вспоминал, как красноармейцы под Минском в 1944 битых немцев местным продавали — похоронить за мундиры. А здесь — отдать свою свободу за костёр.

Надо будет сделать этому Будрысу приличное огненное погребение. Чтобы факел стоял метров на десять в высоту. Пусть у Кастуся спектр вызываемых мною эмоций дополнится чувством искренней благодарности. И глубокой уверенностью в завтрашнем дне: «Хозяин — сказал, хозяин — сделал».

Вроде, всё прошло успешно. Только — забот новых подвалило. Раз Кастусь — наследственный князь «поротвичей», то это надо использовать. Как-то… оптимально.

Я оглядываю двор. Что-то ещё забыл… И натыкаюсь взглядом на вдруг встрепенувшегося Фанга.

– Ты чего?

Фанг крутит головой, к чему-то прислушиваясь. Потом успокоено поворачивается ко мне:

– Народу много идёт. Оружные. Конные и пешие. Наши — ходить тихо не умеют.

Тут ворота заскрипели, распахнулись. И в проёме нарисовались три богатыря. Аким, Яков и Артёмий. Богатырская застава. Два калеки, одна кобыла: Аким на своей белой приехал. Это радует: спас я тогда животное от живодёрни.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});