Русалья неделя - Елена Воздвиженская

спрашивает Митрошка, – Так и не скажешь?

– А нет у меня имени.

– Да разве ж так бывает?

– Бывает и так.

– Ну, упрямица, – думает Митрошка, – Да ничего, не всё сразу, придёт время и скажет.

Вот уж и кладбище впереди.

– Пойдём обратно, – засмеялся Митрошка, – Не на погост же лезть ночью да зимой.

– А ты что, мёртвых боишься? – спрашивает девица.

– Ничего я не боюсь, но разве место это для девицы, чтоб тут ночью гулять! Идём в село.

А девица вдруг на своём встала, упёрлась, идём да идём на погост, ты, мол, трусишь, вот и не идёшь.

– Ладно, – отвечает Митрошка, – Шут с тобой, пошли! Только после сразу в село, к нашим, холодно уже невмоготу. Да что ты всё маску-то свою не снимаешь? Хоть бы лицо своё показала!

– А вот придём на погост, там и сниму!

Полезли они по сугробам к погосту. Вот уже и первые могилы показались, кресты чёрные кругом, жутко.

– Ну всё, поглядела и довольно, – говорит Митрошка.

– Нет, дальше идём.

Тут уже не выдержал парень.

– Да что за блажь такая! Никуда я не пойду. Айда в село. И маску свою снимай, как обещала.

Замолчала девица, а после и говорит:

– Что ж, слово держать надо. Только не пожалеешь ли после?

– Чего жалеть? Бросай маску да пошли отсюда.

Подняла девица руку, взялась за маску, потянула легонько, неспешно. Весь вытянулся Митрофан в струнку от ожидания той красоты, что сейчас глазам его предстанет. И тут подняла девица к нему своё лицо и увидел Митрошка лицо покойницы – мутные глаза глядели на него недобрым, тусклым взглядом, синие губы раздвинулись в полуулыбке, провалившийся нос чернел дырой, а сквозь зеленоватую, пятнистую кожу просвечивали местами белые кости…

Сам не свой закричал Митрофан от ужаса, и бросился бежать прочь, спотыкаясь в высоких сугробах, и цепляясь за покосившиеся от времени кресты. Вдруг сильная рука ухватила его сзади за тулуп и повалила в снег, последнее, что он видел, безобразное лицо склонившееся над ним.

***

– Бабушка Глаша, как там Митрошка? – шёпотом спросила Варенька, входя в избу.

– Ничаво, полегше уже, моя родимая, – ответила баба Глаша, приглашая Вареньку присесть, – Кабы не вы, так и замёрз бы он в снегах, там за селом.

– Да мы его сразу же искать принялись, как вышли от дядьки Ивана. Глядим – нет Митрошки. Всё село обошли, после увидели, что две пары следов ведут в поле, тут и смекнули, что одни-то Митрошкины. Бабушка, а ведь те-то, другие следы нечеловечьи были, босые. Кто ж станет в такой мороз босиком ходить? Кто же это был? И чего он там забыл-то, бабушка, возле кладбища?

Бабушка тихонько сходила к постели, глянула на спящего внука и, убедившись что он спит крепким сном, вернулась к Вареньке.

– Расскажу я тебе, девка, что было. Вчера только мне Митрошка и поведал всё, как очнулся, до того всё бредил, жаром горел. Теперь-то миновала беда, встанет на ноги. А там вот что было. Девицу помнишь, что промеж вас была?

– Как не помнить, не из наших она, Митроша всё к ней клинья подбивал, да она горделива кака-то, не отвечала ему. А после и вовсе куда-то запропастилась.

– А я тебе вот что скажу, те следы вторые её и были.

– Да ты что, бабушка! – ахнула Варенька, прижав ручки к губам.

– Ага. Завела она Митрошу на кладбище, хотела чтобы замёрз он там. Жених ей нужен. Да вы вовремя подоспели.

– Да кто ж она была?

– Митроша сказал, что дочь тётки Лукерьи.

– Дак ведь нет у их дочери, три сына у их.

– То-то и есть, девка, что была у их дочь! – отвечала бабушка, – Была бы она сейчас как раз ваша ровесница. Только никто про то не знает, скрывала Лукерья живот, утягивалась, да и сама она дородная, никто и не заметил. Не хотела она рожать. Говорила, мол, в тягость будет ещё один ребёнок, они уже в годах. Всё надеялась, что скинет, да нет. А когда время пришло, родила она в бане, девочку, накрыла она её тулупом, и та задохлась. А после ночью, тайком, пошла на погост и там в одну из старых могил и прикопала она дитя. Много лет прошло и заболела Лукерья, слегла. Вот тогда-то и позвала она меня, не знаю, зачем именно мне решилась она душу открыть. Хотела я ей священника позвать, да она отказалась, говорит, не смогу я ему это рассказать. Так и умерла с тем грехом на сердце.

– Баба Глаша, неужто это она и была, та самая девка?

– Я думаю она, Варенька, только никому про то не сказывай, ни к чему людям это знать. Я и тебе открылась только потому, что вы ровно брат с сетрою с Митрошкой моим, люблю я тебя, как родную. Сама знаешь, у меня окромя вас и нет никого больше.

– Никому не скажу, бабушка, а Митрофану найдём мы невесту хорошую, ты не переживай за его. Побегу я, а то маменька потеряет.

– Беги, беги, милая, – перекрестила баба Глаша Вареньку у порога, – Да осторожнее будь.

И когда дверь за Варенькой уже закрылась, добавила:

– Время нынче двоякое, всяко случиться может…

Младенец (история первая)

– Убрал бы ты, барин, зыбку эту от греха подальше, – горячо шептала старуха молодому статному мужчине, подкараулив его одного в тёмных холодных сенях.

– Ну как я уберу, нянюшка, Настасья от неё ни на шаг не отходит.

Старенькая нянюшка, которая была когда-то взята в дом кормилицей маленькому барчуку, так и осталась тут на всю жизнь, нянькой при мальчике. Сейчас уж мальчику тому исполнилось двадцать девять лет, и сам он уже был барином, но нянюшку свою Акулину почитал и любил безмерно, советов её слушался.

Два месяца назад разродилась жена его, Настасья, раньше срока слабым хилым младенцем, который пожил сутки и отошёл. И окрестить не успели даже. Сама Настасья после тяжёлых родов лежала неделю в постели, бредила, горела, а как пришла в себя, так первым делом про дитя спросила, где, мол, отчего не слышу, как он плачет, принесите его мне. Ну, и сообщили ей, что помер младенчик-то, сынок был у них. Схоронили уж теперь. Как услыхала эти слова Настасья, так, словно с ума сошла, сама не своя сделалась. Да и то немудрено, детей-то у них не было несколько лет, как поженились они с барином, а тут дал Бог. Дал и взял, как люди говорят…

Нянюшка Акулина вкруг Настасьи хлопотала день и ночь, и умывала её и одевала, всё пыталась растормошить, да в чувство привести. Да только никакого толку. Больше того, с третьего дня, как встала Настасья с постели, принялась она зыбку пустую качать да тетёшкаться, как с младенцем ровно. Сядет у зыбки, колыбельную поёт, баюкает, да улыбается.

Барин-то как впервые увидел такое, в ступор впал, после решил, что пройдёт это, просто горе сильно пока. Но шли дни, а Настасья всё так же тетёшкалась с невидимым младенцем. Однажды ночью проснулась нянюшка Акулина в своей комнатке, слышит – снова Настасья что-то бормочет, уговаривает кого-то ласково. Заглянула старуха в комнату к барыне, а та в кресле сидит, грудь оголила, а руки сложены, будто младенца кормит грудью. Да нет никого в руках-то.

Перекрестилась Акулина, мороз её пробрал от увиденного, а Настасья тут же встрепенулась, поднялась, к двери подскочила, зашипела кошкой:

– Ты чего, старая, по ночам колобродишь? Митеньку испугала!

Отпрянула Акулина от двери, сроду её так грубо никто не называл.

– Да что с вами, барыня, матушка вы моя? – заплакала нянюшка.

Ничего не ответила Настасья, только дверь с шумом захлопнула перед носом старухи.

Жила теперь Настасья в отдельной комнате, с мужем видеться не желала, ведь тот со всеми заодно утверждал, что умер её