Глиномесы (СИ) - "Двое из Ада"

— Не потерпите? Я вам подую, — ухмыльнулся Серый. Он действительно будто вдруг ожил. Впервые за последнее время. Уже вертелся над живым холстом, постукивая пальцами там, где будут края рисунка. — Я делал мужику, он так терпел. Больно только первые полчаса, говорит.

— Да мне щекотно там моментально становится, Серый… Сергей… — Дернулся Добрынин, увиливая. И правда — щекотки боялся. — Место нежное. Не орать, так трястись тут под тобой буду.

— Ну хоть где-то, — выдохнул татуировщик, а после сел на свой табурет на колесиках и отъехал в сторону стола. — Тогда сейчас мы вас помажем… — Серега выудил из ящика белый тюбик с пестрым рисунком и названием. И подъехал обратно к Илье Александровичу. — Но смотрите. Сейчас обезболиваю, но потом болеть на контрасте будет очень сильно. Могу вам написать название, купите себе. Хорошо? — и с этими словами Зайцев выдавил на пальцы небольшое количество мази и аккуратно нанес ее на кожу, распределив тонким слоем. Делал он это все быстро и четко, словно уже не первую тысячу раз.

— Хорошо… Главное — не щекочи меня.

И Серега приступил: они молча дождались, когда обезболивание схватится; обеззаразил, обезжирил, уселся удобно. На этот раз Зайцев фактически не прибегал к прорисовке контура элементарно потому, что помнил сам рисунок практически досконально. К слову, лист он устроил на животе Добрынина, чтобы тот не отвлекал его. И уже через пять минут снова зажужжала тату-машинка, а Серега стал внимательным и скупым на реакции и эмоцию. Он очень старался. Так, что на лбу прорисовалась вена от натуги. Работа спорилась. Через десять минут Добрынину предложили посмотреть готовый контур и спросили, не ослабло ли обезболивание. Серега сменил иглы и краски и вернулся уже с тем, чтобы начать углублять рисунок. Больше всего он возился со шрамом; кожа была грубая, не поддавалась манипуляциям, а заломы мешали прокрашивать области. Даже громоздкие черные пятна приходилось заливать тонкой иглой, предназначенной для контуров. Но Серега к таким неурядицам привык, справлялся быстро и молча, так как успел уже поработать не с одним трудным клиентом. В творчестве читалось отношение: Серый очень старался над Ильей Александровичем, почти любовно стирал бумажными полотенцами излишки краски, обращал внимание на каждое движение и реакцию, желая минимизировать неудобство. Это выглядело мило. Он заботился. И потому Илья отдыхал. Привыкнув, он ни разу не пожаловался на дискомфорт — только лежал с прикрытыми глазами, порой чуть не засыпая. Кожу немного тянуло, но чем меньше Добрынин обращал внимания, тем меньше в этом находил боли. Только не знал Серега, что взамен центром внимания стал он сам. Что из-под полуопущенных век на него смотрят любуясь. Что разум богатыря Добрыни вот уже сейчас рождает слова: «Кажется, ты со мной сейчас нежнее, чем с моей дочерью» и «Ты очень красиво хмуришься, когда так увлечен». Что ну никак, никак не мог даже в самой душевной своей приязни Илья избавиться от этой влюбленности, от сердечного восторга, от преступного желания… Все, на что хватало сил до сих пор — скрывать, врать, терпеть.

Только Серега вдруг отстранился и выключил жужжащую машинку, сбив с Ильи Александровича всякую тревожную мысль.

— Все! — улыбнулся он, протирая любовно свою работу бумажным полотенцем в последний раз. Или это он гладил Добрынина? — Осталось упаковать вас и отправить домой успокаиваться. Принимайте, посмотрите, может, что исправить нужно… И, кстати, сейчас напишу вам название мази… Давайте, может, лучше просто дам вам ее? У меня тюбик заканчивается.

Добрынин испытал странное огорчение из-за того, что настало время ставить точку. Ведь вот он сейчас ответит, сядет — и Серега отступит. И останется только собраться и покинуть это место. Может, это и неплохо. Может, это правильнее всего — сохранить хрупкое равновесие. Не трогать едва зажившие раны.

И все же Илья приостановил мгновение. Задержал.

— А тебе самому нравится? Ты доволен своей работой? — неожиданно спросил он, садясь на кушетке прямо.

— Да. Одна из лучших моих работ, — честно отозвался Серега, возвращая свое внимание Добрынину. — Да и самая крупная на одном человеке. Для меня это много значит… Вам что-то не нравится? — Зайцев выглядел обеспокоенно.

— Нет, работа великолепная. Но лучше, когда мастеру она нравится тоже, — улыбнулся Илья. — Я надеюсь, ты продолжишь заниматься татуировкой и реализуешь свой проект. Ты этого достоин…

И тут он перехватил руку Сереги, задержав ее в нескольких дюймах от своего живота. Повисло неловкое молчание. Добрынин чувствовал, как в губах, во всем теле рождается эта жажда прикосновения, как все нутро требует нежности в каждом новом жесте…

— Я думаю, теперь нужно закрыть рисунок… — тише и мягче поговорил Илья, всматриваясь в Серегино лицо. Он и не понял сперва, что, выпрямившись вот так, оказался совсем близко к своему студенту. Опасно близко. Но именно в этот момент Добрынину стало понятно, как же он соскучился. После всех тех безрассудных посланий и обожающих Серегиных вздохов, после встреч на кафедре, каждая из которых содержала в себе гораздо больше, чем формальность — утаенные взгляды, ласковые слова, смущение и неловкость, которые были ничем иным, как лишь искалеченным влечением, — после всего этого Добрынин так долго был в одиночестве, наедине со своей ложью и виной, со своей памятью, которая оживилась такими сочными красками этой зимой… А теперь он снова смотрел Сереге в глаза, и Серега, его дух, его творчество были прямо под кожей — больше не отвернешься, не вытравишь из своих будней. Добрынин наконец чувствовал себя спокойным и счастливым. Он почти поставил крест на себе и своей личной жизни, но слышал, что сердце продолжает биться вновь обретенной влюбленностью, пробудившей и омолодившей его. Он был уверен, что это не похоть, не просто страсть. Это — начало. И пальцы Сереги лежали между Добрыниных собственных пальцев так правильно…

— Да… — Серега опешил. Его рука напряглась, губы дрогнули в желании что-то сказать, но он смолчал, грубо разорвав их тактильный контакт. Серега поднялся с табурета, пошуршал чем-то в столе, а вернулся уже с повязкой и двумя тюбиками мази. — Я закрываю вам. Вот две мази. Обезболивающее и для ухода. Промывайте каждый день по несколько раз, ждите до полного высыхания и обрабатывайте… Хотя вы это все знаете…

Серый смущенно замолчал, стоя около Добрынина непозволительно близко. Его руки и умелые пальцы были необыкновенно нежны и трепетны, когда он размазывал неприятно пахнущую жидкость по коже, когда прикладывал и прижимал ладонью повязку. Когда все было окончено, а последний пластырь плотно схватился за кожу, он посмотрел на Илью Александровича. Казалось, что от напряжения у Сереги сейчас вся шкура поднимется дыбом, сердце выпрыгнет из груди, а душа поплавится.

— Я забыл подуть, — сообщил Серый. И расстояние между ними сократилось вовсе. Теперь бедра студента находились аккурат между бедер преподавателя. Но Зайцев держался. Из последних сил держал себя в руках и говорил такие вещи, которые совершенно не сочетались с его поведением: — Я закончил. Вы можете идти…

— Спасибо… — выдавил из себя Добрынин. Ему бы, думалось, хоть штаны застегнуть — но куда там. Страшно было упустить момент. Страшно было сделать вид, что ничто не тревожит сейчас душу. И страшно — допустить больше, чем они могли себе позволить…

Ладонь Добрынина легла на плечо Сереги, сжимая с крепким мужским одобрением. Но вторая — ласково придержала затылок. И прежде чем Зайцев успел хотя бы вздохнуть, борода Ильи щекотно задела щеку, а его теплые губы коснулись виска. А в следующий миг они уже тронули Серегины самым невесомым, не принуждающим ни к чему прикосновением. Полным не страсти, но трепета. Илья словно боялся прикоснуться — как если бы Серега мог вмиг рассыпаться в его руках. Превратиться в мираж воспаленного сердца, в пыль… Но Зайцев был реален и отвечал, маялся в поцелуе, то замораживая холодностью, то распаляя эмоциональностью и отзывчивостью. Его руки вцепились в Добрынины бедра, и держался Серый так крепко, словно боялся упасть. Но в какой-то момент он вдруг вздрогнул и остановился, словно его прострелил электрический разряд. Еще одно долгое мгновение Серому понадобилось, чтобы отстраниться и разорвать непрошеное наваждение.