В постели со Снежной Королевой - Татьяна Михайловна Тронина

ездила, пока Николя работал в своей «Синематеке»…

Он пришел через несколько минут.

— А поесть чего-нибудь?

— Да, конечно…

Она поставила перед ним блюдо с половинкой вишневого пирога (другую половину Николя съел за два часа до того).

— А ты?

— Я не хочу.

Она села напротив, отпила немного кипяченой воды из кружки.

— Я вот что заметил, мадемуазель Авдейкина… — пробормотал Николя, облизывая с пальцев вишневую начинку.

— Что?

— Что ты совсем ничего не ешь.

— Ну здрасте! — засмеялась она счастливо и потрепала его по растрепанным черным волосам. — Я только и делаю, что ем… На завтрак сварила себе овсянки, потом овощное пюре…

Она говорила чистую правду. Ровно сто грамм того, а потом сто грамм другого.

— Не помню.

— Ты просто ненаблюдательный.

Николя подвинул ей кусок пирога.

— Ешь. И молоком запивай…

— Пожалуйста! — немного обиделась Серафима и съела все, даже крошки демонстративно высыпала себе в рот. Залпом выпила молоко.

— Умница.

Николя поцеловал ее и снова ушел в комнату. Скоро Серафима услышала мелодию из «Крестного отца» — Николя был постоянным клиентом видеопроката.

Тогда Серафима закрылась в туалете и засунула два пальца в рот. Пирог камнем лежал в желудке и мешал ей. И вообще, его она пекла не для себя, а для Николя…

После этого Серафима решила вымыть полы в коридоре.

— Физический труд необходим… — прошептала она себе под нос, натягивая на руки резиновые перчатки.

* * *

Алена села за рояль и начала привычную разминку — до начала выступления в «Синематеке» было еще часа три. Сыграла упражнения Брамса, а потом вдруг, без всякого перехода, уверенно — некую мелодию, которая уже давно витала у нее в голове. Алена любила импровизации (тем и кормилась), но то, что она делала сейчас, импровизацией назвать уже было нельзя.

Импровизация предполагает сиюминутность, внезапность. Она неожиданна и вместе с тем — зависима от контакта с публикой.

А сейчас Алена сочиняла мелодию, которая уже была в ней — сначала в зачатке, потом в более оформленном виде — и не зависела ни от чего, кроме ее фантазии.

По трехдольному размеру она поняла, что это вальс. Сначала она наигрывала его умеренно-спокойно, потом в лихорадочно-вихревом темпе.

«Снег… вот он едва-едва сыплет, а потом разыгрывается самая настоящая метель. И страшно, и хорошо!.. Любовь. Он идет ко мне, и я сквозь снег различаю его силуэт… Он все ближе и ближе, а потом протягивает ко мне руки, и метель уносит нас куда-то, и весь мир заполнен предчувствием счастья, надеждой, тревогой… Полное безумие!»

Сбиваясь и начиная снова, Алена играла этот вальс — и постепенно мелодия становилась все более узнаваемой, ясной. Потом Алена схватила нотную тетрадь и принялась записывать ноты (в консерватории ее учили азам композиции). Больше всего она боялась, что эта мелодия так и останется незаконченной.

«Я как будто уже знала ее — давно. Очень давно. Словно она была во мне еще до моего рождения. А теперь мне надо только вспомнить ее!»

Алена с сумасшедшей скоростью записывала нотные знаки, едва не прорывая карандашом бумажный лист, — скорей-скорей, надо схватить эту мелодию за хвост и вытащить ее из того, потустороннего, загадочного мира — в этот.

Она не сочиняла, она вспоминала.

«В консерватории нам говорили — нельзя научить быть Моцартом… Тот же Сальери был гораздо более образованным в музыке и теорию композиции знал намного лучше! Но Моцарт никогда ничего не вымучивал. Мелодия рождалось в нем сразу и легко, словно он уже ее слышал где-то. Где? Почему он ее слышал? Бог ему напевал? Или Моцарт тоже вспоминал ее? Вспоминал то, что было уже заложено в его душу, может быть, еще до рождения?..»

Алена так увлеклась, что совершенно забыла о времени.

Потом вдруг взглянула на часы — и разом отрезвела.

— Господи, какая ерунда! — пробормотала она, глядя на листы с разбегающимися нотными знаками. — Что это на меня нашло?.. И еще с Моцартом посмела себя сравнивать!

И такое отвращение нахлынуло на нее, что она взяла и разорвала тетрадь в клочья.

— Нечего ерундой заниматься…

Она быстро оделась и выбежала из дома, в сырые московские сумерки.

Позже, анализируя этот свой порыв, Алена поняла, что ее подвигло на творчество. Любовь. Любовь, что же еще! Сочиняя музыку, она представляла Романа Селетина — это именно он шел к ней сквозь метель, это к нему она тянула руки.

«А ведь я ревную его. Ревную к той женщине с васильковыми глазами, которая давно мертва. Сима говорила, что если человек уже любил кого-то — сильно и преданно, то это значит, что он в принципе способен любить… Наивно, конечно, думать, что любовь приходит только раз в жизни. Если б оно так было, то все человечество давным-давно бы вымерло! Глупо ревновать к мертвой, очень глупо! И вообще, может, она не женой ему была, а какой-нибудь дальней родственницей…»

* * *

В этот вечер Алена сумела освободиться пораньше — Халатов лежал дома с гриппом, а значит, не задержал ее после работы на традиционную трапезу.

В половине одиннадцатого она переоделась в гримерке и побежала к выходу — прямо через зал, с перекинутой через плечо сумкой. Она торопилась — Селетин обещал позвонить.

— Алена! — Она вздрогнула и едва не упала в проходе между столами.

Сбоку, в небольшой нише — так называемом «кабинете», сидела Люба. Одна.

— Алена, можно тебя на минутку?

Алена мгновение колебалась, а потом взяла и подсела к той за столик.

— Чего тебе? — мрачно спросила она.

— Не очень-то ты вежлива, — вздохнула Люба, откинув назад свои роскошные волосы. — А я вот специально сюда пришла, чтобы тебя послушать.

— Послушала?

— Да. Хорошо играешь. Зажигательно. Эти с тобой ни в какое сравнение не идут… — Она кивнула на сцену, где в данный момент наяривал псевдоцыганский ансамбль.

— Люба, мне позвонить должны…

— Господи, Лозинская, ты до сих пор без сотового? — поразилась Люба. — Ты, наверное, единственный человек в Москве, который ходит без «трубки»! У моей бабки, которой, кстати сказать, скоро девяносто, и то есть мобильник! Во-от такой огромный, с огромными кнопками — чтобы видно было хорошо…

— Очень рада за твою бабушку… — буркнула Алена.

— На, по моему позвони, предупреди кого надо, что задерживаешься. — Люба протянула Алене изящную «раскладушку» серебристо-вишневого цвета.

— Ладно.

Алена позвонила Селетину и коротко сообщила, что этим вечером у них не получится встретиться. Селетин вздохнул и ответил, что ему тоже, наверное, придется задержаться на объекте.

Люба с большим вниманием слушала Алену. Слушала, и на лице ее расцветала удивленно-радостная улыбка.

— У тебя новый