Дивное лето (сборник рассказов) - Карой Сакони

— Как же, дождешься от тебя, хрен ты будешь ходить за мной. Ну-ка, что ты мне говоришь, когда я жалуюсь, а? Притворяюсь, мол, я! Только видит бог, иной раз так у меня болит, где операции делали, что хоть вой. Вот и я тебе скажу, что никакая ты не больная, у тебя уж пятьдесят лет все сердце болит и пятьдесят лет ты уксусные примочки на голову кладешь. И сейчас скупости своей спасибо скажи, что желудок болит от тухлятины! — Ой, да помолчи ты про это, говорю. — Не замолчу, говорит, даже сестра наша, пока жива была, бедная, сколько раз жаловалась, что ты мясо копченое над плитой подвешиваешь, а потом, когда суп фасолевый готовишь, макаешь в него это самое мясо и тут же вытаскиваешь; только и вкусу от грудинки в супе, что запах, да и того негусто! — А я ему говорю, мол, никогда сестра такого не говорила, неправда это, плохо ж ты меня знаешь, коли этаким стыдишь. — Уж кто-кто, а я-то тебя знаю, говорит, как никто знаю, натерпелся я от скупости твоей, ох и натерпелся. И на что ты только деньги копишь? — Коплю? Да как же копить, чего нету?! Какие ж у меня деньги, сам ведь знаешь, сколько я от совета получаю, или от сберегательной кассы, что ли, или как там ее — триста пятьдесят форинтов, ни филлера больше, да не продавай я понемножку цветов да овощей, давно бы с голоду подохла. Ты-то ведь из своей пенсии ни гроша не даешь, всю в корчме на обеды тратишь! — А он опять свое, мол, не есть же дома тухлятину! И не прятала б ты по сундукам свое барахло, продала бы, сколько-нисколько за него да выручила бы, вот и живи, не тужи! А то приютила бы кого, кто тебя кормить-поить стал, переписала бы на него дом, если, конечно, нашелся бы такой, кто на эту развалюху польстился, — Какая ж это развалюха, говорю, многие рады бы такой развалюхе, это ведь дом все же, его сестра наша с мужем построили, хороший домик, да еще с садом, такому каждый был бы рад. — Чего ж ты не найдешь кого-нибудь, кто бы рад был, говорит. — А то говорю, что не хочу транжирить сестрино, дом ее, и ты мог бы побольше ценить это, здесь вся жизнь ее, сестры дорогой нашей, ради этого дома она спину гнула, мог бы язык-то попридержать. — Тоже мне дом, говорит, этот дом и сроду лачужкой был. — Ведь ни о чем хорошо не скажет, только обругает все, будто он самый умный; тоже мне умник; только и знаешь — хулить все, это ты умеешь! — Ценить, хулить! Не о том вовсе речь, а о том, говорит, что никто с тобой под одной крышей не уживется, ты и сама это знаешь, из-за характера твоего, такой уж у тебя характер, ну чисто ведьма старая, прости тебя господи. И я с тобой тут не заживусь, уйду в дом престарелых; дурак я, что ли, маяться тут с тобой, когда есть куда деться, — Есть, как же, говорю, так тебя там и ждут, только тебя там и не хватало! — И ждали бы, кабы я уйти захотел, завод устроил бы, чтоб я с другими стариками мог жизнь доживать! Там-то небось по-людски живут, не то что в этой развалюхе! — Чаю бы лучше принес, говорю, в желудке прямо так и режет, так и режет, два дня ведь ничего не ела, ослабла совсем, не видишь, что ли? — Ну тут уж он поворчал-поворчал, да пошел, гремит чем-то на кухне, дверцей буфета хлопает, господи, уж так иной раз разойдется, все бы разнес. — Не разбей мои чашки, не для того я их столько лет берегла, — Как же, слышит он! Громыхает, шумит, боженька ты мой, чистое наказание! Вот будто колет что-то возле кухни; чего он там колет, когда я на растопку наготовила вчера еще, сама закуталась и пошла, видит бог, у меня и сил уж совсем нет, да вот наколола в сарае дровишек, ну почему он оттуда не возьмет? Что он там вытворяет? Вон как разозлился, что мне помогать приходится.

Надо подняться да выйти потихонечку, а то он, глядишь, мою табуретку разобьет, уж такой буйный, а ее ведь еще починить можно, она хорошая еще, из моего приданого. Голова-то как кружится, господи! На дворе солнце, а я все зябну — так и колотит меня, в матушкин большой платок закуталась и потихонечку, по стеночке, по стеночке бреду на кухню. Смотрит он на меня, а у самого глаза так и сверкают от злости: чего, мол, шастаешь, спятила совсем, иди ложись, не видишь, что ли, все я делаю, чего сказала. А я смотрю, чего он там рубит. — Зачем же ты на пороге дрова колешь, говорю, а сама себя не слышу, голос совсем тихий, и кухня перед глазами плывет, а там такая грязь: посуда немытая, на скатерти крошки, в тазу мыльная вода, — на пороге, говорю, ну можно ли, ведь попортишь порог-то! — Попортить-то, это можно, говорит, это дело нехитрое, — да ядовито так, как он умеет… — И хватит мне выговаривать, не то брошу все сейчас к чертовой матери, и жди тогда своего чая! — Я ему, мол, чего это ты рубишь, а, когда в сарае полно растопки? До чего, говорю, сегодня очередь дошла? А у самой сил совсем нет, — Когда-нибудь я разозлюсь, говорит, и весь этот дом разнесу. — И что это он так злится всегда, когда я ему что говорю, боюсь я его, и слова уж сказать ему не смею, а то и впрямь рехнется, все вверх дном перевернет, чего доброго, и меня пристукнет. — Что, говорит, ящика этого дрянного тебе жалко? Да он прогнил весь! Может, и его в горке своей выставишь, на кой еще черт он тебе сдался?! — Я говорю ему, мол, ящик-то ведь совсем еще хороший, — господи, дух перевести не могу, совсем задохнулась, — я же в него наседку сажала, ну почему все нужно в огонь кидать? Почему ты такой, креста на тебе нет, где я теперь ящик возьму, когда нужно будет. — Не нужен тебе ящик, — кричит он, да так, что и соседям слыхать, — не нужны тебе ни несушки, ни цыплята, ни котята, на что тебе вся эта живность, только изводишь себя, весь день надрываешься, а потом больная лежишь. — Ты же сказал, что я не больная, а притворяюсь только, — кротко так ему говорю, у меня и сил-то нет ругаться, — а с чем мне возиться, это уж моя забота, ты лучше своими делами занимайся. — И займусь, кричит, — да как швырнет топорик, да как раскидает доски от ящика, и топочет их, топочет, — займусь, кричит, я тебе не прислуга, у меня у самого болезней хватает, сдохну скоро от них, некого будет изводить! — Брат мой, говорю, братец милый, ну разве можно так? Разве так нам надо говорить друг с другом? Состарились мы, одряхлели, а только и умеем, что ругаться? — Это ты все ругаешься, говорит, и закуривает свою сигарету вонючую, которую ему как раз и нельзя курить, потому что кашляет он от нее, прямо как лает, иной раз всю ночь напролет, кажется, грудь вот-вот разорвется. Но я молчу, ничего ему не говорю, ничего, пусть делает, что хочет, сил нет. В сад ушел, одну меня оставил, я цепляюсь за дверь, надо бы лечь, только и чаю хочется. Вот упрямая голова, ох упрямая, потому и ссорюсь с ним, понесла его упрямая башка в сад, теперь вот карауль его: когда-то вернется. Присела я у печки — газет есть немного, пакеты грязные, но и дров надо бы; бреду к двери, вдруг как повело меня, да как бросит на буфет, там все дребезжит, а я только слушаю, что разбилось; и бок болит, ударилась сильно. Тяжело мне наклоняться, да надо собрать, что он тут раскидал. Ну вот, дожила, хорошим ящиком печь топлю, что же делать, коль он его разбил. Из дощечек ржавые гвозди торчат, а какой хороший был ящичек, я его тряпьем выстелила и сеном, такое теплое гнездо было у наседки. Хорошо смотреть на рябушку, как она кудахчет, моргает; сидим, бывало, с ней вдвоем у печки — я на стульчике, она а ящике, — кряхтим в тишине, мне ведь только и осталось, что сидеть возле наседки день-деньской. А он вот взял да и разорил гнездышко.

Еле растопила, воду для чая поставила, а сама так устала, что и присесть-то сил нет, привалилась к стенке и жду, когда вода закипит. Этот-то где? Где брат мой? Неужто позволит мне так вот маяться? Ну почему он такой? А, всегда у него норов дурной был. Всегда он был упрямый. Только бы гулять, вечно одни гулянки на уме! Гулянки да песни. Голос-то у него хороший был, что правда, то правда, заслушаешься. И до женщин охоч был, все шутки шутил да смеялся, любили они его, да и он тоже — любая дрянь, бывало, поманит, а он и рад. Ну а я не позволяла. Я добра ему желала. Хотела барина из него сделать, в городе его пристроить. Господин советник помог бы. Да все его башка упрямая, все она! Ему только бы ссориться со всеми, только ругаться! Всех унизить готов! Непочтительный он был, вот что! Никого не уважал, только издевался над всеми да гордился, будто умней его на свете нет. А чего добился? Ничего. Дома остался, в деревне. Тогда мы еще получше с ним ладили-то, письма друг другу писали все же, а уж когда овдовели оба, он сюда переехал, к нам, в сестрин дом, на окраину города. Давно это было. Быстро мы с ним овдовели, да. Я уж тридцать лет как вдова, и он, брат мой, лет десять тому один остался. Да и сестра наша тоже недолго с мужем пожила, в войну ее муж умер, зять мой дорогой, тогда и похоронили мы его, на санках свезли на кладбище, сами и везли гроб; город тогда еще обстреливали, врача не было, словом, так он и помер; снегу было, помню, много и земля промерзла, а потом домой с пустыми санками возвращались; света не было, есть тоже почти нечего было; холод страшный. Рано мы остались одни. А жить надо: жив человек, выжил — значит, нужно жить. Братнина жена бедро сломала, стали ей операцию делать, а во время операции у нее что-то с почкой сделалось, мучилась она, бедная, долго мучилась, да и померла. Ну и съехались мы в сестрин дом, все тут у нас есть. Все есть. Что в доме было, все цело. Мебель, посуда еще от родителей, все, что нам от них досталось, все цело. И фотографии вот, это мы тут в рамочках, вся семья, сколько нас было, молодые совсем, стоим друг подле дружки, тогда еще все живы были. Все мы тут, под одной крышей.