Дивное лето (сборник рассказов) - Карой Сакони

— Приготовлю-ка я чаю.

Человек встрепенулся. И такие у него вдруг стали глаза, будто у ребенка, когда угостишь его конфетой. А Михай и говорит:

— Ни к чему это. Ступайте уж. У вас дело есть.

Может, человек тот и не понял, про что говорил Михай. А может, ему было все равно. Он хотел что-то сказать, наверное, насчет чая, что не отказался бы, тогда ведь я уже поняла, что он болен, потому и квелый такой, что болен, тут у меня и вовсе страх пропал, я смотрела на него уже как на человека, которому помочь нужно. Он, бедолага, хотел сказать насчет чая, но Михай о чем-то спросил его, так что с чаем ничего не вышло.

— Что вам тут нужно в наших краях?! — вот что спросил у него Михай.

— Ничего, — ответил он странным голосом, да я-то знала уже, что странный он из-за хвори его. — Ничего, — повторил человек.

— Что вы мне тут ничевокаете! — прикрикнул на него сын. — Как положено отвечайте, коли спрашивают. Как это ничего, когда всем известно, что вы давильни взламываете. Чего тут рыщете?

— Я давильни не взламываю, — сказал чужак; он уже не ел, да и посмел бы он теперь есть?

— Нечего врать-то!

Тут человек тот взглянул на Михая, но уже не так, как бродячий пес. Человеческий взгляд был.

— А что вам у нашего дома понадобилось?

— Лихорадит меня, — проговорил он помолчав, — Нездоров я.

— Нездоров?! — растянул губы сын, — Эк заливает-то!

Тут он распрямился на стуле и, вставая, выбил его из-под себя ногой, потом подошел к ведру, зачерпнул воды и долго пил. Кружка громко звякнула, когда он ставил ее на место.

— Заливает-то как! — Он обтер губы рукой, — Может, еще и пожалеть его?

— Кажись, он и вправду болен, — сказала тогда я.

Сын сверкнул на меня глазами.

— А вы ступайте, делайте, как решили. Уж скоро ночь.

Я встала. Чему быть, того не миновать, подумала про себя. Нельзя же, в самом деле, чтобы он тут разгуливал. В охотничьем домике вон жена коменданта одна с двумя ребятишками. Да и человеку этому лучше будет.

— Ну, я пойду.

— Я тоже пойду, — вскочил незнакомец.

Михай одной рукой без труда усадил его на место.

— Вы останетесь здесь!

— Нет, я пойду. — Человек под рукой у Михая напрягся.

Сын вдруг рассмеялся. Так он смеялся у адвоката, когда разводился с Мили. Мне и тогда не понравился его смех, и слова не понравились, которые он тогда сказал. Больше не буду таким идиотом, каким был, сказал он тогда, эх, отольются миру мои слезы! Да разве ж мир тебя выставил на посмешище, а не Мили твоя, говорила я ему. А он все свое: не буду больше таким идиотом, вот увидите!.. И вот он смеялся тем же смехом, глядя, как барахтается у него под рукой этот несчастный, как цепляется за стол, будто кошка, когда ее к земле прижимают. Нравилось ему это.

— Мне надо идти, — стонал человек.

— Еще бы не надо! — гоготал Михай. — Могу подсказать даже куда!

— Болен он, — робко сказала я сыну. Но в эту минуту он был уже не сын мне, а мужчина, который повелевает.

— Сказано вам, ступайте! — Он перестал хохотать и точно взбесился вдруг. — Не пойдете, так я никого Дожидаться не стану!

— Почему вы не скажете моему сыну, что вам тут нужно на виноградниках? — в ужасе кинулась я к чужаку. Я вдруг приняла его сторону, хотя понимала, что не надо бы этого делать.

— Меня это не интересует, — сказал сын.

— Скажите ему правду, — уговаривала я того. Я стояла в дверях, показывая, что уже ухожу, только вот еще слово скажу и пойду, но мне страшно было оставить их вдвоем.

— Я не совершил ничего дурного, — хрипел человек, притиснутый к столу, — Пустите меня.

— Отпусти его, — твердо сказала я сыну. Михай отпустил, отошел назад, глядя на него злыми глазами.

— Ничего дурного, — сказал незнакомец, распрямляясь. Он ощупывал шею. — Просто мне некуда было податься. Я и решил остаться здесь. Вышло так, что мне некуда было податься.

— От закона некуда, что ли?

— Не от закона. — Он медленно покачал вот так головой и горько усмехнулся. — Не от закона… — Он поднял на нас глаза и посмотрел — нормально, по-человечески, ну совсем как любой из нас. — Просто я хотел здесь немного побыть.

Стало тихо, потом человек тот поднялся.

— Я болен, — сказал он. — Заболел. Так что придется все же вернуться в город.

— Сядьте! — велел ему Михай.

— Придется вернуться. Сам понимаю, что придется вернуться.

— Сесть! — рявкнул на него Михай. Тому нечего было делать, пришлось повиноваться. — В какой город? — Тот не отвечал. — В какой это город вы хотите вернуться?! — давил на него Михай.

— В Таполцу.

— Ух-х, рожа поганая! — прошипел Михай.

Человек повернулся ко мне, на скулах были красные пятна.

— Прошу вас, скажите ему, чтобы он не разговаривал так. Прошу вас…

Но я была уже в дверях и сказала — видела ведь, что добра тут не жди, и потому сказала только:

— Ну, я пошла, сын…

И вышла на улицу. Сразу-то не ушла, остановилась на темном дворе, прислушалась. Ноги подо мной подгибались. Не могу я брать на душу такое, коли до конца не уверена, думала я. В доме было тихо, ни шороха. Хорошо, успокаивала я себя, все хорошо, Михай будет ждать, он дождется всех остальных. Только б не опоздать. Смилуйся, господи, смилуйся, пресвятая богородица! Михай дождется. Да и для этого человека так будет лучше. И для всех. Смилуйся, господи! Тем временем я ужо спешила вниз по дороге. Ноги скользили по грязи, сердце колотилось, смилуйся, господи, сначала позову Банов, потом позовем Тиболлу, они пойдут наверх, а я забегу еще к Хорватам, что живут у нижней дороги, может, и еще кто попадется. На небе ни звездочки, сплошная тьма кругом и грязь. Собака Банов узнала меня, к ногам стала ластиться, сколько раз приносила я ей кости с тех пор, как нашу собаку задавила машина. Стукнула я в окно. Что да как, или случилось что, да почему в такую пору?.. Ну рассказала. Бан не долго думая накидывает пальто, жену гонит к Тиболлам.

— А дети-то как? — испуганно спросила Бана жена. — Ну, как тем временем он сюда нагрянет?!

— Как это нагрянет, когда его Михай стережет? — цыкнул на нее муж. Он засуетился, забегал как оглашенный. — Что брать-то? Топор? — Заверещали было ребятишки: «Разбойник, разбойник». Бан рявкнул на них, затянул на штанах ремень и с топором в руках распахнул дверь так, словно чужак тот во дворе у него стоял. — Он, говорят, и к бабам приставал, — бросил он мне в темноте. — Младшая дочь Хорватов едва ноги от него унесла у Каменного креста.

Банова жена была уже далеко, было видно, как она светила карманным фонариком на холме, где жили Тиболлы. Бан попросил меня побыть с детьми: он, мол, с Тиболлой и без меня дорогу найдет. Я вернулась в дом к малышам. Они сгрудились у окна, все хотели на разбойника посмотреть, хотя и визжали от страха, насилу я их успокоила. Потом села в натопленной кухне; откуда-то издалека донесся визгливый голос Бана — видно, кого-то еще повстречал. В войну только было такое, так же жутко сверкали у мужиков глаза, вот как сейчас у Бана. Так же выбегали они сломя голову из домов. Скоро они все будут у Михая. Господи помилуй!

Когда в дом ворвалась жена Бапа, я аж вздрогнула.

— Тиболла пошел уже, — проговорила она, еле переводя дух, — И Хорват у него был, и Кантор тоже, сусло пили в погребе у Тиболлы, повезло-то как!.. Вы не уходите пока, вы туда не ходите!..

Но я встала, простилась и заторопилась в гору; спотыкалась, хотя дорога знакомая, знаю, где какой камень лежит, да только уж очень я спешила, цеплялась за виноградпые подпорки, потом выдернула одну из мягкой земли себе в подмогу и продолжала карабкаться наверх.

Мужчины уже стояли кольцом на нашем дворе, в руках у Тиболлы штормовой фонарь, который он поднял над головой, чтобы всех было видно. Чужак стоял на земле на коленях, руки закручены за спину и связаны. В руках у Бана плясал топор, Хорват сказал ему, положи, мол, к чему это. «Да ведь он и твою дочь тоже!» — затрясся Бан. Хорват не ответил, снял шляпу, той же рукой вытер лоб, потом надел опять шляпу и уставился на того человека. Конец веревки держал мой сын; Кантор спросил его, все ли готово.

— Готово, — пропыхтел Михай, — У-у, гад!

Тут незнакомец поднял голову и увидел меня с колом. Я сделала всего один шаг и очутилась за спиной у Тиболлы, тихонечко уронила кол, но Тиболла обернулся на шум и с головы до ног осветил меня фонарем. Тому человеку теперь меня хорошо было видно, но кола при мне уже не было.

— Ну так что? — спросил Кантор; на нем была железнодорожная форма, та, что поплоше, которую он на винограднике донашивал. Все были старше моего сына и все-таки ждали решения от него. Он, стоя над чужаком, расправил плечи… Заметил меня в свете фонаря; очень мне хотелось узнать, что в нем теперь происходит, но он только коротко бросил: «Скоро вернемся». Будто и не сын мне вовсе. Сейчас он и впрямь был не сын мне, а мужчина, который повелевает. Так смотрели на него и другие. Он стоял среди них так, как стоял всегда прежде, до того позора, что вышел из-за Мили.