Железные зерна - Виктор Гусев-Рощинец

Придётся объясниться, думаю я, никак этого не миновать.

– Анонимка пришла.

– На тебя? – в глазах моего сподружника загорается любопытство. – И что пишут?

– Нет чтобы возмутиться… «Что пишут…» Плохо пишут. На тебя и на меня.

– О-о! – восклицает Коля с ироническим восхищением, – какая честь! Я-то чем заслужил?

– Ты-то? – я тяну время: кроме всего прочего, я, кажется, поставлен перед необходимостью принять сейчас какие-то жизненно важные решения. Как всё переплелось! – Не догадываешься?

– Нет, – искренне отрицает Коля.

Какой он, в сущности, ребёнок, хоть и женат второй раз (наверно именно потому), и две – одногодки – дочери его, родная и приёмная, почти уже невесты.

– А тем, что твоя сестра… – я ищу слова; но слов больше не требуется.

– Ах, вот оно что…

Коля мрачнеет, и я могу его понять: всякое упоминание о сестре, за судьбу которой он беспокоится, я знаю, со свойственной ему тревожной горячностью, очевидно, причиняет ему боль. К тому же, как я сказал, для нас двоих она всегда была запретной темой.

– В общем, описано всё добросовестно, подробно, и сразу видно, что – правда. Смешно отрицать. Думаю, он и раньше всё знал. Только слухи-то ведь к делу не подошьёшь. А теперь у него в руках документ. Проверят факты…

– Анонимка – документ? – Коля брезгливо морщится.

– Представь себе. Да и не это важно. Она развязала ему руки. И он уже сделал ход: предложил мне подать в отставку. Деньги, правда, обещал сохранить. Его, видишь ли, не устраивают мои «академические» манеры.

– Он тебя боится.

– Чего ему бояться? Он знает, я не стремлюсь в его кресло.

– Откуда ему знать-то? Чужая душа – потёмки. Вот он и решил тебя тормознуть. Чтоб не рвался больно. Чего я тебе рассказываю? – ты лучше меня знаешь, кто его сюда посадил.

– Ну, знаю.

– А где этот человек теперь? Тоже знаешь – на пенсии. Шеф без поддержки. И какой он специалист – мы тоже знаем: никакой. А ты – без пяти минут, извини, доктор. У него положение шаткое.

Разговор скользит по поверхности; колея накатана: «шеф», наша с ним борьба, наша работа; ни слова о личном, как будто и не оно послужило первоначальным – этому разговору – толчком. Не говорить о главном – спасительная привычка; и то верно: только зрея в тишине, главное остаётся главным; рассечённое же словами, осыпается грудой неточностей, недомолвок, намёков, пустопорожних фраз, бессмысленностей – и перестаёт быть главным; а на его месте ширится вакуум, всасывающий в себя суету и фальшь. Молчи, скрывайся и таи… Согласен; и всё же сегодня моя обычная выдержка изменяет мне на каждом шагу.

– Не беспокойся, – говорю я стоящему уже за порогом Коле, – я женюсь на ней.

– Дело твоё, – слышу в ответ; дверь закрывается, я остаюсь один.

Моё-то моё, а ведь и ты, дорогой, замешан в эту историю со своей не последней скрипочкой, и что ты там на ней наигрываешь сестрёнке, я тоже знаю; только музыка эта устарела, а единственный твой слушатель, к счастью, отличается – не то что дефектом слуха – но той редкой его разновидностью, которая способна, что называется, пропускать мимо ушей благие советы родственников и умудрённых жизнью друзей. Бог с тобой.

Наконец-то ещё одна, позволительная – а теперь и спасительная! – сигарета. Пятнадцать минут второго. Надо позвонить им. После нескольких глубоких затяжек (что бы там ни говорили, а никотин, бесспорно, сужает сосуды) меня внезапно пробирает озноб. Я гашу сигарету, встаю и закрываю окно. Солнце ушло за угол дома, в кабинете становится сумрачно и относительно тихо. Если вообще можно говорить о тишине перед лицом металлообрабатывающих цехов. Я снимаю с проигрывателя пластинку и кладу в конверт с изображением старинной ограды: обрамлённая бегущей лозой чугунная вязь и за ней, по-видимому, снятый короткофокусным объективом и оттого совсем крошечный белый замок в стиле рококо. Уютное местечко, как нельзя более подошло бы для размещения загородного филиала Шестой клинической (её практика предусматривает «долечивание по санаторному типу») пожалуй, не подберёшь лучшего уголка для того, чтобы мирно и с достоинством окончить своё бренное существование. Может быть, красота способна примирить нас даже со смертью? Не такая уж нелепая мысль. Ведь наше исчезновение – когда мы задумываемся о нём – предстаёт перед нами в двух ипостасях: ухода и небытия; и насколько мало заботит нас второе, настолько смущает первое – его внешняя, эстетическая – если тут применимо это слово – сторона. Сам процесс ухода рисуется готовыми жизненными примерами, от благостно-тихого, торжественного засыпания в окружении скорбящих домочадцев, под музыку Альбинони (подойдёт, например, «Адажио соль-минор»), в таком вот как на картинке красивом здании, до самых отвратительных, позорных и грязных. Омерзительно быть зарезанным бандитами, как моя тётя, ещё более – казнённым. Я надеюсь избежать этой участи и потому не провожу различия между пулей и костром, топором или верёвкой, хотя мне кажется, что каждому из этих способов соответствует своя, определённая степень омерзения; и уж если продолжить эту мысль, то самым – не гуманным, разумеется, здесь не может быть речи о гуманности – но приемлемым способом сознательно отправить человека на тот свет представляется мне чаша с цикутой. Возможно, всё дело в том, насколько сильно повреждается при подобного рода процедурах внешняя, материальная оболочка, до какой степени надо обезобразить плоть, дабы изгнать из неё дух; а посему ясно, что проблема эта из ряда эстетических. Но если так, то какое место займёт в этом эстетическом ряду, к примеру, взрыв, когда тело, на девяносто процентов состоящее из воды, просто-напросто испаряется или, на худой конец, растерзывается на мелкие кусочки, которые тут же, налету, сгорают в пламени и обращаются в пепел, минуя таким образом стадию мёртвого тела, несущую в себе тот антиэстетический заряд, коего сила зависит, как я предположил, от степени обезображенности трупа. С эстетической точки зрения гибель от взрыва, по-видимому, и могла бы быть квалифицирована как наилучший вариант расставания с жизнью, если бы не одно «но», а именно неуверенность родственников и близких в том, что в урне, вручённой им ответственными лицами из похоронной комиссии, содержится прах человека, который был им дорог, а не осколки взорвавшегося устройства вперемешку с обожжённой почвой. Впрочем, никогда ведь не бываешь уверен, даже если всё происходит по традиции, – что урна действительно содержит останки твоего родственника, а не смесь некоего состава, зависящего от нынешней – поточной – технологии кремации. В день маминых похорон над крышей Донского крематория не вился дымок; люди осведомлённые утверждали, что «здесь не жгут, а везут в Никольское». Когда я получил фарфоровый классической формы сосуд, маленькая подлая мыслишка «а что в нём?» юркнула в душу и улеглась там, уютно устроившись в самом дальнем, тёмном и тёплом уголке; её никто не видит, и даже сам я на долгие месяцы и годы забываю о ней, но приходит час, и нет-нет да и высунет она свою хитрую злую мордочку, на которой написан всё тот же ехидный вопрос. Ну какая разница, что в нём, и что в другой урне – моей бедной сестрёнки (хотя тут я уверен: обнаруженные в проржавевшей жестянке и мной же самим осторожно переложенные в новенькую фарфоровую урну косточки принадлежат ей, несбывшейся «девочке с бантиками», о которой так мечтал мой отец) и что – в третьей. А в этой третьей долженствуют быть останки моей жены (но так ли это?), погибшей десять лет назад при взрыве баллистического «изделия» (в свою очередь укомплектованного нашим «изделием») на стартовом столе по причине до конца не выясненной.

Чтобы уж раз и навсегда покончить с этой некрофильской темой и завершить каким-то образом рассуждения о преимуществах и недостатках того или иного способа эвтаназии, замечу: с позиции эстетической действие нейтронной бомбы представляется и мне – вслед за теми, кто пустил в оборот эпитет «чистая» – всё же более приемлемым, чем аналогичное действие привычной нам благодаря урокам «гражданской обороны» бомбы атомной: последняя обезображивает трупы (случаи полного их испарения будут, видимо, довольно редки и смогут наблюдаться лишь близко от эпицентра), в то время как первая оставляет их в первозданной свежести. Другое дело, что оценить сие качество – войти с ним, так сказать, в эстетическое отношение – может оказаться и некому. Что ж, тогда пусть мёртвые хоронят своих мертвецов – заодно с эстетикой.

Она долго не берёт трубку, а когда снимает её и своим обычным «алло» сообщает, что вышла на связь, я вдруг теряюсь и вместо приветствия тоже зачем-то говорю «алло», будто отправляю назад налету перехваченное тяжёлое копьё, благополучно – до времени – увернувшись о его удара. Но теперь она узнала меня. Да, это я, мне сказали, да, его снова забрали в больницу, никогда ещё не было так плохо, прогрессия, он просил передать кассету, она у неё, можно забрать в любое время, но зачем это мне? не знаю, чтобы стереть из памяти, он как обычно в шестой, а как ты? мы давно не виделись, всё так же, если не считать старости, не говори глупостей, ты ещё молодая женщина, сорок три – вторая молодость, ведь она современная женщина, я заеду по дороге на дачу, нет, к нему не надо, всё равно не пустят, он очень слаб, я всю ночь не сомкнула глаз, если это произойдёт, немедленно дай телеграмму, ты не поверишь, я привыкла к этому ожиданию, с каждым годом всё хуже, к этому нельзя привыкнуть, плохо что я один, нужна женщина, почему она не с тобой? не хочу, как дети? внучка уже наверно совсем большая, время летит, помнишь, как ты лежал, а мы тебя навещали, Андрей тогда ещё был здоров, как это в твоей поэме? и на стене скорбящий лик внимательной старушки смерти, почему твоя единственная поэма – о смерти? она ещё спрашивает, смерть – моё ремесло, это не ты сказал, помню ещё одну хорошую строчку, не обольщайся, там их немного, дурман переливаний, пункций не завершил настройку функций моей – твоей – разжиженной души и прочих смесей организма, я больше не пишу стихов, очерствел, тебе надо влюбиться, истинно женский совет, этого ещё не хватало, моя разжиженная душа? напротив, она сгустилась до того, что всё выталкивает из себя на поверхность, Мёртвое море, хороший образ, дарю его тебе, итак, я буду у неё через час, хорошо, она ждёт.