Танго в стране карнавала - Кармен Майкл

Должна признать, это был хороший вопрос, если учесть, что три месяца из моего грандиозного трехмесячного турне уже прошли, а я по-прежнему ни на милю не приблизилась к Сантьяго. Из всех вопросов моей жизни на него, однако, было труднее всего ответить. Когда, ну когда же я, черт возьми, вернусь домой?

Не за горами было Рождество, я потихоньку подъедала полученную от туристического агентства премию (денежки немалые, но всему приходит конец) и не имела ровным счетом никакого желания возвращаться в Австралию. Я понимала, что мечусь от одного к другому, от Барретоса к Буэнос-Айресу, от маландру к богемному музыканту, но интуиция подсказывала: я все делаю правильно. Кто для меня Фабио?

Чем я стану заниматься, если останусь здесь, в городе? На что буду жить? Эти вопросы не просто приходили в голову. Они сотрясали вокруг меня землю, будто сейсмические удары, но я никуда не бежала, надеясь, вопреки очевидному, что подо мной последний незатронутый катастрофой клочок земли, что я сумею на нем удержаться и не свалюсь в тартарары, когда рядом разверзнется бездна.

Ну а пока, дожидаясь, чтобы земля перестала содрогаться, я следовала за Фабио Баррето. Точнее, таскалась за ним хвостиком по всевозможным байру, барам и задворкам Рио-де-Жанейро, где он знал всех и каждого – от неграмотного нищего пьянчуги до настоящих аристократов, где он смеялся так же легко, как плакал, где рассказывал мне истории слишком безумные, чтобы не быть правдивыми. Он держал Рио-де-Жанейро на раскрытой ладони. Фабио был исключительным человеком в исключительных обстоятельствах, а я обычной, рядовой женщиной. И я была исполнена решимости, раз уж попала во все это, любой ценой продержаться здесь как можно дольше.

9

Подрывные элементы

Я боюсь.Мы неровняИ мы хотим быть.

– Карлос Друммонд де Андраде, «Бразильские фавелы»

Третьим обрядом посвящения иностранки, живущей в Рио, наряду с обязательным испытанием маландру из Лапы и унижением самбой, является триумфальное возвращение в фавелу, где был рожден ее новый бразильский возлюбленный. Блудный сын возвращается победителем, с богатой иноземной принцессой и полными охапками импортного барахла в придачу. В Рио-де-Жанейро, в среде эмигрантов среднего класса (которые, разумеется, в фавелах не жили), связь с фавелой – вопрос имиджа. Скорее всего, все это казалось крутым и классным только издали, но в любом случае это был самый простой и достижимый способ прикоснуться к крутому и классному.

Мы с Кьярой сидели в дорогом ресторане Ипанемы, и я с упоением слушала ее рассказ о том, как ее приятели, у которых нет денег даже на автобус, водили ее в гости в лачуги, где шаром покати, и как их многочисленные родичи выбирались из своих хижин и приветствовали ее, как мессию. Я жила в Рио, посещала стоматологическую клинику и до сих пор еще не приобщилась к этой экзотике. И я обратилась с этим к Фабио.

– Нет, – последовал решительный ответ.

– Почему нет?

– Потому что это опасно.

– Я знаю.

– Тогда зачем тебе туда соваться? – задал вопрос Фабио.

– Мне необходимо увидеть твою фавелу, – отвечала я.

– Зачем? – спросил он.

– Хочу прочувствовать нищету Бразилии, – честно и искренне объяснила я.

Фабио расхохотался:

– Это нетрудно. Отдай мне все свои деньги!..

– Ладно, – смягчился наконец Фабио, увидев, что я не на шутку обиделась. – Мне все равно нужно кое-что купить. Поедем в Мангейру.

– Но я думала, что ты родился в Кашиасе! – воскликнула я. Кашиас – большой, бедный пригород на севере Рио, мало чем отличающийся от Ньюкасла или Джилонга в Австралии, тогда как Мангейра – настоящая городская фавела.

– Ну да… да. Родился, – признал Фабио. – Но в Мангейре родился мой отец. Да и вообще, Кашиас не совсем… ну, понимаешь…

– Я только скажу Гус…

– Никому, – оборвал он меня. – Ты никому ничего не скажешь. Иначе Густаво может сообщить в полицию, что я похитил приличную девушку и силой увез ее в трущобу.

Только после того, как я поклялась матерью, Библией и священными ду хами самбы, что ни при каких обстоятельствах не проболтаюсь Густаво о том, что Фабио возил меня в фавелу, мы пустились в путь – сначала шли вниз из Лапы, останавливаясь у каждого клочка тени передохнуть и прийти в себя от головокружительной температуры, а потом поймали автобус до Мангейры.

Это было днем в воскресенье, солнце в зените, на улицах никого. Двери магазинов подержанной мебели, похоронных бюро и автомастерских были наглухо закрыты, даже обычно оживленный Красный Крест почти пуст. Функционировали только бары на перекрестках и мотели для любовников, да еще сомнительный игорный притончик, куда Фабио захаживал порой с другом Жуаном после самбы. Все остальные отдыхали. Загорелые крепыши играли в футбол в переулках-тупиках, а их жены с сигаретами в зубах наблюдали за игрой и покрикивали на полуголых ребятишек, чтобы не путались у игроков в ногах. Вился дым от ломтей говядины и соленых сосисок, разложенных на решетках непременных жаровен. Изредка доносился звук радио, и фанк отдавался эхом от стен домов.

Наш автобус пробирался по извилистым колониальным улицам старого Рио, и чем дальше мы забирались, тем все более ветхими и обтрепанными выглядели некогда элегантные дома. С барочных куполов полосами облезла краска, на фризах ар-нуво проросли тропические кустарники, а некоторые фасады были просто фасадами, за которыми ничего не было.

На северной границе Рио колониальный городской пейзаж закончился, и мы вдруг оказались отрезаны от Авенида Президенте Варгас, шестнадцатиполосной трассы, устремляющейся за горизонт прямо сквозь неправильные, кривые улочки Рио-де-Жанейро.

Пока автобус стоял на светофоре у Центрального вокзала, я рассматривала фавелу Провиденсиа. Казалось, чья-то могучая рука бросила автостраду сверху на город, прямо в эпицентр хаоса. Возможно, градостроители думали, что три с чем-то мили шестнадцатиполосного шоссе помогут сгладить различия и противоречия между вселенными колониального, имперского и республиканского Рио, а если не это, то хотя бы заставят полуразрушенные улицы выглядеть современнее. Словом, проект был амбициозный.

Авенида Президенте Варгас была построена в 1941 году, при этом снесли свыше пятисот зданий, в том числе пять церквей и Праса Онзи, первый дом самбы. Назвали магистраль в честь президента, вошедшего в историю тем, что он принял первые в Бразилии законы о труде, а потом совершил картинное самоубийство у себя во дворце. Предполагалось, что магистраль станет символом «новой Бразилии», синонимом модернизации и возрождения страны и покажет миру, что Бразилия наконец созрела для преобразований. Однако бразильцы, вместо того чтобы благоговеть перед символом модернизации, отнеслись к ней, как к новой игрушке: расцвечивали ее края базарными прилавками, раскрашивали стены своими граффити, заполняли ее полосы разрисованными от руки тележками и грузовиками кричаще-пестрой раскраски.