Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

Возьми сторожем к себе.

- Христовый ты мой! Сможешь ли сторожем-то?

- Смогу. Я большой.

- Да ясно, сможешь! Ворья у нас нет, а зверь и у Мити вон сколь овец перетаскал.

- Ты председателя уговори. Вон он идёт.

- Григорий Иваныч! Дело есть. Дозволь Веньку в сторожа взять. Совсем одни ребятишки остались. Кормиться-то чем-то надо?

- Скажи Катерине, чтобы выделяла им молока.

- На правлении не решали – зашумят.

- У кого язык повернётся? А ежели зашумят, расходы возьму на себя.

- С Венькой-то как?

- Пускай сторожит.

«Какой из его сторож! Самый отёл сейчас. Да уж как-нибудь уследим», – забыв, что её назначили заведовать детскими яслями, прикидывала Александра.

- Вот хорошо-то! – радовался парнишка. – Колхозником стал!

- Это ты ночью колхозник. Днём – школьник. Школу бросишь – из сторожей выгоним.

- Ну вас, – разочарованно протянул мальчуган. – Разве колхозники в школу ходят?

- Ходили бы, да больших не пускают.

Александра прошла в коровник.

На её половине хлопотала Катя, растаскивая порожние фляги.

- Командуешь, девонька? Потеснись-ка, помогу напоследок!

- Почто напоследок?

- Науменко детишков нянькать велит.

- По твоему здоровью в самый раз.

- Была когда-то и я здоровой... Ворочала, сил не жалела.

- Разве я не знаю, тётя Сана? Мне без тебя тоскливо будет.

- Тоска-то не старость, пройдёт. Тут вот помощничек у нас объявился.

Из-за загородки на них посматривал Венька.

- Сиротинка, – вздохнула девушка и, налив молока, поднесла: – Пей!

Сама выросшая без родителей, была она добра и жалостлива. В её памяти всё ещё отчётливо жили воспоминания о матери, потерявшей рассудок. На глазах матери кулаки вспороли отцу живот и, набив зерном, выставили на улицу с табличкой «Вот тебе развёрстка!». С тех пор мать помутилась рассудком и до самой смерти ходила, выкрикивая: «Хлебушко! Горячий хлебушко! Ой, жгётся!».

Давно это было. Но и спустя многие годы Катя боялась смотреть на зерно: ей казалось, что куча зерна растёт, шевелится, плывёт в кровавом ручье...

- Сколько отелилось? – обойдя ферму, спросил Науменко.

- Две. Третью жду.

- Телята где?

- Ой, не покажу! Вдруг сглазишь...

- Ну ладно. В телятнике-то не студёно?

- Беспокоится, – провожая его взглядом, сказала Александра. – С умом хозяин, да вот баловство это сгубило...

- И жена попалась – добра сука! Видит, что худо ему, и ещё добавляет.

Александра помолчала, сочувственно погладив девушку по плечу.

В сумерках Науменко подъехал к своему дому и нагрёб в амбаре два мешка зерна, но вынести не успел: вошла Мария.

- На мельницу? – спросила.

- Туда, – хотел солгать Науменко, но язык не подчинился. – Тебе что?

- Хлеб-то общий.

- Уйди... лучше уйди! – отворачиваясь, чтобы не видеть счастливого блёска в её глазах, хрипло сказал он.

- Это почему же? Впрочем, вези куда хочешь. Можешь не таиться, я всё знаю.

Она была убеждена, что эти мешки он повезёт к Сундарёвым, а не к ребятишкам, оставшимся сиротами, и что с Катей у него давнишняя связь. Но теперь ей это было безразлично.

Неторопливо набрав в лукошко муки, Мария вышла, покачивая упругими бёдрами. Её понимающая насмешливая улыбка взбесила Науменко. Это была не та прежняя, подавленная, а незнакомая ему, сильная и уверенная в себе женщина, которой он удивился и позавидовал. Ему хотелось сокрушить эту силу, сбить с губ улыбку. Спрыгнув с предамбарья, задыхаясь, как пёс на цепи, крикнул:

- Стой! Тебе говорят, стой!

Презрительно пожав плечами, она остановилась.

- Не кричи. Я слышу.

- Не-ет, ты не слышишь! Ты давно меня не слышишь! – Выпнув лукошко, он сильно толкнул жену в грудь. Мария качнулась, но устояла. Мука запорошила её лицо, на котором горько и удивлённо темнели одни глаза. И это был миг, когда Науменко мог сдаться, мог упасть перед ней, скажи она лишь одно слово: «Гриша!». Она молчала. Пересиливая противную слабость в себе, испытывая отвращение, он ударил Марию, потом стал слепо, безжалостно избивать её. Она молчала. И даже не закрывалась от ударов.

- Да вы что! – изумлённо вскричал Сазонов, заходя во двор. – Остановитесь! За что?!

- За всё, – тихо сказал Науменко и, судорожно хлебнув воздух, зарыдал.

Занеся Марию в дом, Сазонов плеснул на неё водой, неловко раздел и обмыл кровь: «Какая славная!». Ему было непонятно, отчего это вдруг недрачливый, сдержанный Науменко избил лёгкую, нежную, как метлячок, жену. «Правда, что в тихом омуте черти водятся!» – ничего не придумав в объяснение, заключил он.

Она застонала, открыла жалкие, заплывшие глаза.

- Ожили? – запоздало кутая её небольшую, в лиловых кровоподтеках грудь, Сазонов отвёл взгляд. Чтобы не молчать, утешил:

- Вы не унывайте. Всё зарастёт. Я сейчас фельдшера позову.

- Не надо. Пригласите Варвару.

- А Григорий без меня не зайдёт?

- Он совсем ушёл...

- Как это – совсем?

- Мы не живём с ним. Давно уже...

- Вот оно что! – Сазонов, который знал почти всё, что происходит в деревне, как-то упустил это из виду. Услышав новость, он испытал чувство, похожее на удовлетворение.

- Лежите. Я скоро вернусь.

Он вернулся вместе с Варварой и всю ночь дежурил около Марии.

Усталость почувствовал, когда заголосили петухи, прогоняя мрак.

Забрезжило утро. Сперва робко, потом смелей, смелей и скоро заполнило собой всё, заорало, раскрыв беззубый румяный рот.

«Коротка ноченька, – подумал Сазонов. Мысли его были грустны. Но эта грусть легка и неглубока. – Утром и воздух чище, и заря вон какая арбузная... А я ночь пожалел!»

- Вот и утро, слава богу! – сбросив дремоту, проговорила Варвара, прикорнувшая на лавке. – Легче тебе, Маня?

- Легче.

- Вашего мужа мы так пропесочим, что до последнего дня