Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

пудик! – донеслось из мельницы.

Бросив в сугроб нечаянную ношу, Илья опять взбежал на приступок.

- Ты это нарочно? – ударив шапкой о пол, спросил он. – Испытываешь меня?

В корявых, оспенных щеках завязли мутные мучительные слёзы. Заглядывая Ямину в лицо, напряжённо ждал ответа. Доброта Гордея казалась невероятной и была тяжела, тяжелей пудовых яминских кулаков.

- Иди, иди... Зла на тебя не держу. Все мы люди, все человеки.

- А скирду у тебя... кто... подпалил, знаешь? Не знаешь? То-то.

Ямин подался назад. На лице его мелькнуло недоверие, потом недоумение, сменившееся крайней гадливостью. Сжав свой громадный кулак, замахнулся.

- Бей! – обрадованно закричал Илья. – Чтоб сразу насмерть... Один конец!

В тот страшный год Ямины были на грани нищеты. Всё распродав, Гордей собрался ехать на Алдан добывать золото. Умер второй парнишечка, годом старше Фешки. Ладно, Евтропий поддержал в лихую годину.

- Уйди с глаз моих, погань! – хрипло выдавил и рванул ворот давившей рубахи. Дышал гулко, часто, загнанно.

Утром, привезя на мельницу рожь, Дугин заглянул внутрь и ударился лбом о чьи-то холодные ноги. На перекладине висел Илья.

Он был разут и раздет. Тряпьё, вываленное в муке, лежало вокруг в беспорядке.

К неприятностям, которых и без того хватало, добавилась ещё и эта нелепая кончина.

Ямина забрали.

Глава 20

Его допрашивал весёлый пухлый следователь с черепом, выбритым до глянца. Лицо этого человека поражало странным несоответствием: внизу – улыбка, добрая, располагающая, быстрые, подвижные, неспокойные желваки, вверху ледяная неподвижность лба, нависшего над выпуклыми влажными глазами. Нос с задранным кончиком оттянут книзу, уши торчком. Улыбка утверждала, что он добр и верит людям. Но глаза были холодны, и где-то в глубине их прятались два острых жала.

Всё дело запутал Прошихин. По его словам, выходило, что был он лишь случайным свидетелем скандала. Ямин ударил Илью и, по- видимому, убил. Дугин подтвердил, что видел на мельнице следы борьбы: пятна крови, разбросанную одежду, рассыпанную муку. Но Ямин упорно отрицал свою вину, и весёлый следователь начинал скучать.

- Ну? – Всё ещё улыбался он. – Я жду.

- Жди. Время у тебя, вижу, есть. – Ямин не верил этой улыбке, неприязненно взбуривал на него.

- Не груби! Я всё записываю.

- Гумага стерпит.

- Ты зря упорствуешь! Тут и дураку ясно.

- Дураку ясно, а тебе – нет. Стало быть, не своё место занимаешь.

- Ты язык-то не распускай – прищемлю...

- Не пужай, пострашней видывал.

- А я ведь тебя засадить могу.

- Сади, ежели тебе за это деньги платят.

- Не только за это. Ну, пожалуй, хватит на сегодня. Писать умеешь?

- Не учён, – слукавил Гордей. Ему было неприятно прикасаться к бумаге, которую держал в руках этот опасный человек.

- Крест поставь, что с написанным согласен.

- Время придёт – добрые люди поставят. Пока не пришло.

- Не поставишь – не отпущу.

- Я и здесь посижу.

Гордей прислонился виском к холодной решётке. Мысленно перенёсся в Заярье.

- Как они там? Поди, всю ночь глаз не сомкнули... Эх, Сана, Сана!

- Встать! – приказал следователь.

- Ну вот, мурыжил ты меня ни за что, – поднявшись, сказал Гордей, – а ведь партейный, поди, и за правду стоишь... на словах-то.

- Партийный. И за правду стою.

- Выходит, верно говорят: правда-то у Петра и Павла...

- Уведите его, – устало склонился над столом следователь. Ночь была на исходе.

Ямин вернулся в камеру засветло. Там сидело шестеро. Трое – беспризорники, прихваченные с чужим чемоданом на крыше вагона. Они глядели на Ямина с почтительным удивлением: как же, с мокрым делом проходит.

Пока его допрашивали, эта братия успела вытряхнуть из одежды длинного, с коломенскую версту, кассира с кирпичного завода, потерявшего полумесячную зарплату рабочих. Все трое выглядели презабавно. Старший, по-видимому, атаман, поверх драной вязаной кофты натянул кассирский жилет, на ноги сапоги, упиравшиеся в промежность. Широкое скуластое лицо с пуговичным носом светилось довольством. Другой – ростом пониже, вёрткий, как юла, стреляя отчаянными глазами, запахнул на себе пёстрый пиджак с чужого плеча. Третий, высокий худышка, подвязал на груди кассирские штаны его же мохнатым шарфом. Сооружение, весьма отдалённо напоминающее шапку, съехало на тонкие взъерошенные брови.

Кассир дрожал, кутаясь в подброшенное ему тряпьё.

Двое цыган, продавших кому-то исполкомовскую кобылу, беспечно болтали на своём языке, дымя из калёных трубок. Они выторговали у беспризорников за табак карманные часы кассира. И тот, что постарше, с бородой, каждую минуту вынимал их и слушал, как они тикают. Второй, белозубый красавец с косой отметиной на виске, подмигивал подавленному кассиру и беззаботно напевал.

- Раскололся? – вежливо спросил атаман. Не дождавшись ответа, предложил:

- Подыми! Ох и отрава! С ног валит.

- Не курю! Ты где разоделся?

Довольный его вниманием, парнишка заулыбался, сдёрнул жилет, в щепотки грязных пальцев растёр саржевый подклад.

- В порядке?

- В самый раз.

- Бери. Я цыган оголю.

- Обноски не ношу. И тебе не советую. Верни.

В том, что сказал, не было приказа, но парнишка мигом разболок соратников и всё возвратил кассиру.

- А баки у них, – указал он на цыган.

- Отдайте, ребята.

Бородатый с сожалением цокнул языком, чётко деля слова, сказал:

- Нельзя отдавать, друг. Купил за табак. Табак они выкурили. – Великое дело – табак.

Молодой насмешливо сморщил лицо, покачав головой.

- Давай, что ли? Часы-то чужие.

Цыгане залопотали по-своему. Молодой взял часы и, сунув их в карман, выжидательно замер.

- Ну! – нетерпеливо настаивал Гордей.

- Если я скажу: отдай рубаху – ты отдашь? – спросил цыган. – Часы мои. Табак их. Я не хочу отдавать моё.

Ямин протянул руку, но молодой, спружинив, ударил