Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена

Нет, поначалу все шло неплохо. Миша был заботливым, работящим, любящим. Про Стрелецкого тогда не задал ни единого вопроса — просто сказал, что все ее прошлое для него осталось в прошлом. И Оля была ему за это благодарна.

Только благодарность — это не любовь. Как она себя не стыдила, не корила, не убеждала, но полюбить мужа не получилось. Она чувствовала вину, старалась хоть как-то ее искупить — хотя бы стать ему хорошей верной женой, но в душе тосковала.

Может, со временем это прошло бы — человек ко всему привыкает. Но маленький Ромка подрастал и становился все больше похожим на своего отца. Особенно глазами — та же пронзительная синева, тот же серьезный взгляд, пробирающий до глубины души.

Миша, конечно, все это чувствовал и видел. Да и мужики ему напели: «Дурак, мало того, что взял девку с прицепом, пользованную. Повесил на себя такой хомут. Так она еще и сына назвала в честь бывшего. Никакого тебе уважения. Опозорила, унизила, а ты, лох, терпишь».

Миша мрачнел, злился, начал потихоньку попивать. На маленького Ромку даже смотреть не мог. Да и с ней стал груб. С комбината уволился, а когда она спросила:

— Миш, почему? Там же стабильность, зарплата хорошая…

Он вдруг ощетинился:

— Почему? Ты еще спрашиваешь почему? Потому что там на меня все пальцем показывают. Надо мной смеются, меня жалеют. Потому что я там посмешище, лошок, рогоносец. Благодаря тебе! Знаешь, как меня называют? Даже повторять не хочу. Зачем ты назвала его… так? — Миша зло кивнул в сторону Ромки, играющего с кубиками. — Других имен нет? Или ты до сих пор любишь этого… бывшего своего?

Ромка, даром что маленький, замер, отложил кубики и очень серьезно, словно все понимал, наблюдал за ними.

— Не кричи, — попросила Ольга. — Ромочку напугаешь.

И увидела, как при имени сына передернулось Мишино лицо.

После увольнения Миша стал пить чаще. А пьяный делался злым и раздражительным. Редкий секс с ним стал унизительно грубым. Никаких прелюдий, никаких ласковых слов, как когда-то, ни грамма нежности. Миша наваливался, брал жестко, иногда даже больно, будто вот так вымещал свою злость. Затем сразу же отворачивался.

Ночи превращались в какую-то пытку, и физическую, и моральную. Но потом, правда, она стала засиживаться допоздна, сначала ссылаясь на подготовку к экзаменам, потом сетовала, что надо писать планы или какие-нибудь отчеты. И когда ложилась, Миша уже крепко спал.

Ее угнетало, конечно, что он так холоден к маленькому Ромке, но уж лучше так, думала она, лучше пусть он сторонится ее сына, чем орет или поднимает на него руку, как делал ее собственный отец. А любить малыша будет она сама. За двоих. За весь свет. Этой любви в ней столько, что сердце разрывается.

Олин отец тоже никакого тепла к внуку не проявлял, а вот Пашка души в племяннике не чаял. Каждый день прибегал к ним после школы, таскал его на руках, играл с ним, водился. И он же единственный, кто поддерживал ее, когда разразился тот скандал. Хотя Пашке тоже тогда досталось, он ведь как раз заканчивал школу. И наслушался всякого, и натерпелся. И даже, отстаивая Олину честь, подрался с физруком, Анатолием Степановичем, из-за которого весь сыр-бор и разгорелся. Правда, это только усугубило ситуацию, и его самого не исключили лишь потому, что до выпуска оставалось полтора месяца.

Анатолий Степанович Глямжин, который не только работал в школе физруком, но и был по совместительству мужем директрисы, Натальи Андреевны, тоже впал в немилость. Но его хотя бы не уволили, а только из дома выгнали.

Впрочем, через месяц Наталья Андреевна его уже простила и пустила назад. Хотя он, сволочь, был сто раз виноват. И все коллеги, ну кроме Глямжиной, видели, что как только Ольга пришла в школу, он вокруг нее сразу начал ужом виться. Руки, разумеется, держал при себе и, в общем-то, ничего явно неприличного не высказывал, но все эти масляные раздевающие взгляды, эта приторная любезность, эти неуемные комплименты выдавали его с потрохами.

Коллеги про себя над ним посмеивались, с любопытством наблюдая за назревающей драмой. Ну а Ольга физрука попросту сторонилась, как препятствие, которое устранить нельзя, а обойти можно. И в учительскую лишний раз не заглядывала, уповая на то, что тот скоро успокоится. Еще ученицей она помнила, как Анатолий Степанович так же пытался ухлестывать за молоденькой учительницей музыки, потом — за новой физручкой. Видимо, натура такая, увлекающаяся.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Возможно, так оно и было бы спустя время, если бы не череда обстоятельств. В конце февраля в школе проходил концерт самодеятельности — поздравляли мужчин и мальчиков. Готовить его поручили Ольге, как самой молодой. Все прошло на ура, а после концерта она осталась убрать в актовом зале все следы представления. Реквизиты, которые использовали в сценке, надо было отнести в подвал, где все это добро и хранилось. Причем спускаться пришлось не раз, потому что сразу унести все эти картонные замки, фигуры, деревья было не под силу.

Она принесла очередную порцию в подсобку, составила декорации между стеллажами и вдруг услышала шорох. Обернулась на звук и увидела в дверях слегка пьяненького Глямжина. Оказывается, мужчины после концерта решила продолжить праздник и вчетвером: физрук, трудовик, ОБЖ-шник и сантехник втихаря собрались в каморке последнего. Хорошо сидели, пока Глямжину не понадобилось справить нужду. Тогда он и заметил Ольгу. И сразу забыл, куда шел.

Вот тут Ольга занервничала. Одно дело, когда этот стареющий ловелас отпускает комплименты на людях, и совсем другое — когда они вдруг оказались наедине, в подвале.

— Оленька, я говорил вам, как вы сегодня чудесно выглядите?

— Говорили, — буркнула Ольга, пытаясь обойти его.

— Ну тогда я повторюсь. Вы очаровательны. Только чего-то вам не хватает, — рассуждал он, загораживая собой проем. — Огонька! Да! Вы ж молодая девушка, вам надо сиять! Чтоб ух!

— Пропустите, пожалуйста, Анатолий Степанович.

— Ну вот, — скис он. — А может, к нам присоединитесь, м?

— Мне некогда. Прошу вас, дайте пройти.

Оля попыталась протиснуться сбоку, где еще оставался зазор между ним и откосом, но вышло только хуже. Когда она шагнула через порог, он вытянул руку, не давая пройти, и тут же сам сдвинулся вбок, практически прижав ее собой к откосу и обдав сивушным дыханием. Она рванула назад, содрогнувшись от отвращения.

— Вы с ума сошли, Анатолий Степанович? Дайте пройти немедленно!

Но Глямжин не двигался с места. А после того, как удалось пусть и на мгновение, прикоснуться к ней, прижаться к ее телу, он совсем рассудок потерял. Взгляд его сделался плотоядным.

— Ну что ты ломаешься, дурочка… — игривые нотки сменились хищной хрипотцой.

И Оля вдруг закричала пронзительно и громко:

— На помощь!

Как ни странно, его это мигом привело в чувства. Да и собутыльники выскочили на крик. Оля в ужасе рванула из подсобки, забыв ее закрыть. Бегом поднялась на третий этаж и сама не своя влетела в кабинет математики, который они делили с Марией Ивановной. Хорошо, что учеников уже не было, и математичка находилась в классе одна.

— Оленька, что с тобой? — спросила она.

Оля не выдержала и разрыдалась. Впрочем, быстро взяла себя в руки.

— Только никому, МарьВанна, пожалуйста… прошу… а то я умру от стыда… это так гадко…

— Да господи! Что случилось-то? — перепугалась пожилая учительница.

— Глямжин… Анатолий Степанович… — заикаясь, произнесла Ольга, — приставал ко мне… только что…

— Анатолий Степанович? — переспросила математичка, часто-часто заморгав. — Какой ужас! Прямо здесь? В школе? В актовом зале?

Оля покачала головой.

— Я относила реквизиты в подвал, а они там… пьют или что, не знаю. И он… полез… чуть не схватил меня… не выпускал, пока я не закричала…

— Какой кошмар, — вздыхала Мария Ивановна. — Бедная девочка, бедная… Вот же старый кобель! Может, лучше рассказать кому?

— Нет! Это же позор такой, — сразу взвилась Оля, но, поколебавшись, добавила: — Хотя… если он еще… то конечно. Обязательно.