Былого слышу шаг - Егор Владимирович Яковлев

под складками красного знамени».

В Моссовете под председательством П. Г. Смидовича работала комиссия, занятая организацией празднования 1 Мая. Она постановила: «Все заводы, учреждения в этот день не работают, за исключением лиц, занятых на ж. д., электрических станциях, хлебопекарнях, на водопроводе. Усиленно работают артисты, электротехники, шоферы, милиция, оркестры и хоры…»

А Москва осталась все такой же, как и прежде, разноликой. Красной, пролетарской. «Рабочие массы в Москве приняли Совет Народных Комиссаров с энтузиазмом», — сообщили газеты вскоре после переезда правительства. И была Москва купеческая, мещанская, настороженная и напутанная, ловящая слухи и разносящая их. Крупская писала о тех днях, что старая Москва с ее охотнорядскими лавочниками, резавшими когда-то студентов, красовалась вовсю.

Уже в день праздника, вспоминает Б. М. Кедров, неожиданно вспыхнуло большое красное полотнище, свисавшее с трамвайных проводов. И сразу же понеслось по толпе, запричитали: «Божье знамение», «Божье знамение».

— «Какое же божье знамение? — помнится, заспорил я тогда, — рассказывает Бонифатий Михайлович. — Это же от трамвайных проводов загорелось, наверняка короткое замыкание произошло…» И тотчас же ко мне обернулся молодой человек в студенческой фуражке, произнес с укором: «Юноша, это индуктивный ток, а от него ничего и никогда загореться не может». С тех пор все никак не соберусь проверить, прав ли был тот студент, — усмехается академик…

День 1 Мая в тот год был за четыре дня до пасхи, приходился на среду. И в специальном послании Всероссийского священного собора православной церкви, принятом в связи с «намерением Совета Народных Комиссаров устроить в день 1 мая н. ст. политическое торжество с шествием по улицам в сопровождении оркестров музыки», говорилось: «В скорбные дни страстной седмицы всякие шумные празднества и уличные шествия независимо от того, кем и по какому случаю они устраиваются, должны рассматриваться как тяжелое оскорбление, наносимое религиозному чувству». В самый канун праздника враждебная Советской власти газета «Заря России» извещала: «Вчера, во время всенощной, по распоряжению патриарха Тихона во всех храмах столицы священники произносили проповеди, в которых призывали православный люд великую среду проводить в молитве и посте, а не развлекаться гуляньями и советскими торжествами».

В те же дни на прием к Владимиру Ильичу попросились представители особой соборной комиссии: они хотели в пасхальную ночь устроить в кремлевских соборах богослужение. Представителей церкви принял помощник наркома имуществ республики Е. В. Орановский. Он знал, что по городу уже давно ходят слухи, будто из кремлевских соборов и дворцов все вывезено, раскрадено. Орановский, рассказывая Ленину о беседе с церковниками, советовал разрешить им провести в соборах Кремля пасхальное богослужение. Владимира Ильича беспокоило лишь одно: не пострадают ли от большого наплыва народа памятники старины. Напомнив помощнику наркома, что вся ответственность ложится на него, Ленин пообещал назавтра же оформить официальное разрешение.

И на четвертый день после пролетарского праздника в полночь поплыл над Кремлем колокольный звон. В ворота Кремля повалил народ. «Наступила одна из тревожнейших ночей моей жизни, — писал в воспоминаниях Е. В. Орановский. — Меры охраны были приняты самые суровые, но открытая зона была совершенно свободна, и могло произойти всякое. Гудели колокола Ивана Великого. Стрелки в оцеплении пускали боевые световые ракеты. Кремль поминутно озарялся голубым сиянием. Все было усыпано огнями пасхальной иллюминации. Убедившись, что все необходимые меры приняты, я прошел к дверям Успенского собора к моменту выхода процессии с хоругвями и издали смотрел, как в последний раз (это было несомненно) совершался древний «языческий» обычай… «Последний раз ходят», — услыхал я вблизи знакомый голос Владимира Ильича. Он с некоторыми товарищами также пришел посмотреть на последний выход пасхального церковного парада из Успенского собора. Все кончается. Кончилась и эта тревожная ночь, и кончилась благополучно».

Во второй половине апреля в кабинете Владимира Ильича побывал глава американской миссии Красного Креста в России полковник Раймонд Робинс. И во время этой встречи речь тоже шла о первомайских празднествах. Отнюдь не враждебно настроенный к русской революции, Робинс выполнял дипломатические поручения, осуществляя связь между США и РСФСР. Теперь он пришел затем, чтобы дать добрый совет Владимиру Ильичу:

— Я хотел поговорить с вами относительно празднования Первого мая. Мне говорят, что в этот день произойдут большие беспорядки. Я думаю, было бы лучше не устраивать парадов и шествий. Все это будет стоить больших средств, а Россия ведь бедная и голодная, и, кроме того, будет стрельба и жертвы. Да и вообще, какое это имеет, отношение к организации труда?

Ленин удивленно взглянул на Робинса:

— Мы не отказываемся от труда, но мы не откажемся и от празднования Первого мая. Всегда в день Первого мая в течение многих лет мы выступали во имя грядущей революции. Теперь Советская республика в первый раз будет праздновать Первое мая во имя свершившейся революции. Мы должны праздновать и устроить шествие. Многие из нас, быть может, будут маршировать босиком, но все-таки мы будем маршировать…

И еще раз пожаловал к Владимиру Ильичу американский полковник — в самом конце апреля. Робинс вновь высказал опасения:

— Видите, как я говорил, так оно и есть. Первого мая обязательно произойдут беспорядки. Я могу вам привести один пример. Мои служащие заметили из окна, что в один дом по улице, где будет проходить манифестация, вносили гроб. Через некоторое время другой гроб внесли в то же здание. Они продолжали следить и всего насчитали семь гробов. Кому-то из них удалось заглянуть в тот дом, и оказалось, что в гробах — пулеметы. Вот видите, что готовится Первого мая.

Ленин сейчас же что-то записал.

Приказ военного комиссара Москвы, публиковавшийся газетами в канун праздника, гласил:

«Праздник Интернационала, объединение трудящихся всего мира, праздник 1 Мая есть светлый, красный, революционный праздник духа…

Не должно быть нигде ни единого выстрела!

Пусть у стройных военных колонн винтовки будут мертвы и немы целый день!..

И пусть ни один негодяй не стреляет из-за угла, из окон или крыш: он и домовый комитет будут беспощадно наказаны».

«Да, празднование Первого мая было официальным. Его праздновало государство… — продолжает знакомую нам уже запись А. В. Луначарский. — Но разве не упоительна сама идея, что государство, досель бывшее нашим злейшим врагом, теперь — наше и празднует Первое мая как свой величайший праздник…» В этом и была суть: из подпольного праздник стал государственным. Это и было внове — для его устроителей, для его участников и для Владимира Ильича…

Солнце поднялось над Замоскворечьем, шагнуло через Москву-реку, проскользнуло между зубцами кремлевской стены, прошло дозором по склону Тайницкого холма, высветив все, что еще недавно было в тени, и утонуло, растворилось в позолоте куполов. Двумя светлыми полосами — от окон через всю комнату