Былого слышу шаг - Егор Владимирович Яковлев

Смарта 1918 года.

Мы не знаем, в какое время впервые вошел в свой кабинет Владимир Ильич — было это днем или под вечер, какие принес с собой бумаги, кого первым принял здесь. Комендант Кремля рассказывал, что мебель для кабинета собирали попроще, зная ленинскую нетерпимость к роскоши. Сохранилось лишь одно свидетельство о личной просьбе Владимира Ильича — записка, ® которой торопит с установкой телефонов в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров. Телефонные аппараты на краю письменного стола, которые так хорошо видны на фотографиях, появятся позже. Вначале приходилось всякий раз вставать, подходить к аппарату, который висел на стене.

Ленин сам сделает чертеж этажерок-вертушек подле стола, на которые удобно ставить книги. Объяснит, как нужно наклеить карты, а когда их наклеят косо, усмехнется: «Это вещь трудная, гладко наклеить на полотно, где уж нам сейчас это сделать!»

Почти пять лет работал в кремлевском кабинете Владимир Ильич. В его — жизни не было другого кабинета, в котором, он работал бы большее — число лет. Такая уж судьба выпала на долю революционера Владимира Ульянова: то гласный надзор полиции, то ссылка, то эмиграция; приезд в Россию и снова скитания по заграницам…

Ленин привык к своему кабинету и любил его. В тишине и сосредоточенности проводил здесь ночные часы, склонившись над книгой или рукописью. А бесконечно устав и не поборов бессонницу, протягивал руку, чтобы взять с полки роман Толстого, томик стихов Пушкина или сочинения Достоевского. Эти книги всегда были под рукой, мог пользоваться ими по ночам, никого не беспокоя.

При ярком свете солнечного дня, при тусклом мерцании настольной лампы и когда поднимающийся из-за Москвы-реки рассвет струился по холщово-серому небу — здесь, в кремлевском кабинете Владимира Ильича, дни и ночи, час за часом, в повседневном изнурительном труде создавалось то, что определяет сегодня наше бытие и наши устремления, наши взгляды и наши поступки, наши представления о нравственном и благородном, — все, что мы ныне подразумеваем под нашим образом жизни.

С годами менялась обстановка ленинского кабинета. Убрали зеркало в простенках между окнами, повесив на это место карту путей сообщения. Карт становилось все больше: на столе, на креслах — повсюду. А потом пришло время, когда надобность в оперативных картах военных действий отпала. Прибавлялись шкафы с книгами. Наконец кабинет стал таким, каким мы видим его сегодня, каким был, очевидно, 12 декабря 1922 года, когда в последний раз работал в нем Владимир Ильич. Невозвратимо лишь одно — сосредоточенность, ленинская сосредоточенность, которую привнес он сюда и которая не могла не уйти вместе с ним.

То поразительное, чаще всего непостижимое напряжение мысли, которое давало возможность Владимиру Ильичу, проглядывая столбцы цифр в «Ежегоднике Министерства финансов, выпуск 1 за 1869 год», на одной из страниц пометить: «Ошибка в итоге сделана здесь, очевидно, потому что цифры, относящиеся к Закавказскому краю и Сибири, сосчитаны дважды». Сравнивать первые русские переводы Маркса с немецким оригиналом, делая при этом к словам «прирожденного человеческого права» сноску: «В подлиннике: «врожденных прав человека».

Работая уже в этом кабинете, просит для справок на один день, на вечер, на ночь с обязательством: «Верну к утру».

«I. Два лучших, наиболее полных, словаря греческого языка, с греческого на немецкий, французский, русский или английский.

II. Лучшие философские словари, словари философских терминов: немецкий, кажется, Эйслера; английский, кажется, Болдвина (Baldwin); французский, кажется, Франка (если нет поновее); русский, какой есть из новых.

III. История греческой философии

1) Целлер, полное и самое новое издание.

2) Гомперц (венский философ): «GriechischeDenker».

И все это лишь для справок — на день, на вечер, на ночь…

Получив оперативное сообщение с Южного фронта, что нашими войсками взяты Переездная и Лоску-товка, находил время проверить по атласу эти названия, исправить их в телеграмме. По картам рассчитывал расстояние. И, написав «В печать», пометил внизу: «Примечание. Лоскутовка — в 13 в. от Камышевки и в 22 в. от Попасной». Хотите убедиться своими глазами — откройте подшивку «Известий» за девятнадцатый год, номер от 24 декабря. Там напечатано: «Наши успехи в Донецком районе. Из реввоенсовета Южного фронта…» — информация и ленинское примечание.

Мой собеседник рассказывает, вспоминает, шутит. Заложив за спину руки, подходит к книжным полкам, скользит взглядом по корешкам томов. Он весьма подвижен, как всегда энергичен — ив своем кабинете, и здесь.

— Сегодня я все время возвращаюсь к одному из сюжетов доброго сказочника Андерсена, — произносит он. — Ребенок в детстве увидел комету и спустя много десятилетий, уже в преклонном возрасте, вновь наблюдал ее…

Пересекает комнату и надолго останавливается подле окна, всматриваясь в арку Троицких ворот. Я же думаю о том, как велика жизнь человека, как много дано ей вместить.

Ему было девять, когда семья переехала в Берн. Отец поступил в университет: в России он получил юридическое Образование, а здесь, используя время вынужденной эмиграции, решил стать врачом. Они часто бродили по окрестностям Берна: поднимались на гору Гуртен, гуляли по лесу Бремгартен и непременно пили воду из холодного ручья Гляссбруннен — места эти были любимы не одним поколением русских эмигрантов.

Однажды в дом пришел незнакомый мальчику человек. Его увидели еще через стекло входной двери — небольшого роста, крепкий, с круглой головой. То ли ложились блики от стекла входной двери — было оно оранжевого тона, — или же так падали лучи заходящего солнца, но в детской памяти осталось: и волосы, и лицо незнакомца представлялись багряными, словно он долго стоял у печи.

Гость оказался приветливым, усадил ребенка на колени, спросил родителей:

— Как его зовут?

— Фаней.

А вскоре мальчишка тормошил гостя расспросами: приходилось ли ему путешествовать когда-нибудь на Северный полюс, а если нет, то когда поедет? И, окончательно осмелев, стал задавать вопрос за вопросом, невольно раскрывая те разговоры, которые постоянно слышал в семье, где отец — издатель нелегальной литературы — совсем «недавно вернулся из тюрьмы. Скоро ли свергнут в России царя? Когда Россия станет свободной? Когда же водрузят над землей «красное знамя труда»?

Гость слушал мальчика, не перебивал и наконец ^ответил: «Вырастешь, Фаня, — узнаешь, все расскажу тебе сам». Он несколько раз повторил, вставляя имя мальчугана, эту знакомую некрасовскую строку.

Отец сел к роялю, хотел было по своей обычной привычке передать в словах, объяснить смысл вещей, которые собирался исполнить, но гость попросил:

— Если можно, то, пожалуйста, без комментариев.

В тот вечер звучали сонаты Бетховена, лились звуки шопеновского полонеза, гремел «Лесной царь» Шуберта — Листа…

Тихий июльский вечер. Берн 1913 года. Не пройдет и пяти лет, как все это предстанет бесконечно далеким —