Царь Борис и Дмитрий Самозванец - Руслан Скрынников

Последующие историки сосредоточили внимание на остром общественном кризисе начала XVII в., породившем самозванство. В Лжедмитрии стали видеть крестьянского царя, его успехи связывали с волной крестьянского движения или, во всяком случае, с появлением в крестьянской среде утопической веры в «доброго» монарха, наивным монархизмом русских крестьян4.

Кровавая борьба с боярством, церковная проповедь, окружавшая престол ореолом святости, ухудшение жизни крестьян — все это благоприятствовало рождению легенды о добром царе-избавителе. Героем легенды стал царевич Дмитрий — сын природного государя Ивана Грозного, прославившегося непримиримой борьбой с лихими боярами5.

В силу своеобразия положения крестьяне значительно дольше других сословий сохраняли веру в «доброго» царя. Однако это не значит, что вера в пришествие «хорошего» царя возникла как своеобразная крестьянская утопия. В начале XVII в. взгляды такого рода были распространены не только среди простого народа, служилых людей — провинциальных детей боярских, помещиков, для которых царская власть была источником всех благ. Иван Грозный пролил немало крови своих подданных. Он навлек на свою голову проклятие знати. Но ни казни, ни поражение в Ливонской войне не могли уничтожить популярность, приобретенную им в народе и служилой дворянской среде после «казанского взятия». В фольклоре Иван IV остался грозным, но справедливым царем. В глазах народа Иван IV был не только представителем старой, законной династии Ивана Калиты, но и последним царем, при котором масса народа — феодально зависимые крестьяне — не утратила традиционной «воли» — права выхода в Юрьев день. Популярности Грозного способствовало и то, что он публично казнил «изменных» бояр, всенародно объявлял их вины и обращался к толпе за одобрением6. Иван IV наказывал приказных правителей и судей, обличенных во взятках и мошенничестве.

Бедствия, обрушившиеся на страну при Годунове в начале XVII в., придали особую устойчивость воспоминаниям о благоденствии России при «хорошем» царе Иване Васильевиче. Чем мрачнее становилось время, чем меньше оставалось места для надежд, — тем пышнее расцветали всевозможные утопии.

Борис Годунов пытался играть роль царя-«избавителя», предприняв попытку оказать широкую помощь голодающему народу и временно возобновив Юрьев день. Но его попытка завершилась полной неудачей, что и подготовило почву для торжества самозванца.

Царевич Дмитрий унаследовал от отца его жестокость. Дикие забавы Дмитрия приводили в смущение современников. Восьмилетний мальчик приказывал товарищам игр лепить снежные фигуры и называл их именами первых бояр в государстве, а затем рубил им головы или четвертовал7. Дворянские писатели осуждали подобные «детские глумления». Однако в народе жестокость по отношению к лихим боярам воспринималась совсем иначе. Дмитрий обещал стать таким же «хорошим царем», как и его отец.

Когда отношения между царским двором в Москве и удельным двором в Угличе окончательно испортились, Борис Годунов запретил упоминать имя Дмитрия в молитвах о здравии членов царской семьи. Царевич был рожден в седьмом браке, а значит, был, по тогдашним представлениям, незаконнорожденным8.

Подверженные суевериям современники Годунова считали, что больные эпилепсией («черным недугом») одержимы нечистой силой. Сын Грозного страдал жестокой эпилепсией, тем не менее даже это обстоятельство не помешало развитию легенды о добром Дмитрии.

Смерть Дмитрия вызвала многочисленные толки в народе. Но в Москве правил законный царь, и династический вопрос никого не занимал. О царевиче забыли очень скоро. Однако едва умер Федор, как в народе вновь заговорили о Дмитрии. Литовские лазутчики подслушали в Смоленске и записали толки, в которых можно было угадать все последующие события «смутного времени». Пересуды были на редкость противоречивыми. Одни говорили, будто в Смоленске были подобраны письма от Дмитрия, известившие жителей, что «он уже сделался великим князем» на Москве. Другие доказывали, что появился не царевич, а самозванец, «во всем очень похожий на покойного князя Дмитрия»; Борис будто бы хотел выдать самозванца за истинного царевича, чтобы добиться его избрания на трон, если не захотят избрать его самого.

Толки, подслушанные в Смоленске, носили недостоверный характер. Боярин Нагой, говоря о смерти Дмитрия, будто бы сослался на мнение своего соседа «астраханского тиуна» (?) Михаила Битяговского. «Тиуна» вызвали в Москву и четвертовали после того, как он под пыткой признался, будто сам убил Дмитрия9.

Литовские лазутчики записали, скорее всего, молву простонародья, имевшего самые смутные представления о том, что происходило в столичных верхах. Как бы то ни было, слухи о царевиче порочили правителя Бориса Годунова и были проникнуты явным сочувствием к Романовым. Очевидно, их распускали люди, живо симпатизировавшие Романовым.

Имя Дмитрия оживили, по-видимому, борьба за обладание троном и вызванные ею политические страсти. После избрания Бориса на трон молва о самозванном «царевиче» лишилась почвы и умолкла сама собой, зато версия о чудесном спасении сына Грозного получила самое широкое распространение в народе. Служилый француз Яков Маржарет, прибывший в Москву в 1600 г., отметил в своих записках: «прослышав в тысяча шестисотом году молву, что некоторые считают Дмитрия Ивановича живым, он (Борис. — Р. С.) с тех пор целые дни только и делал, что пытал и мучил по этому поводу»10.

Новую волну слухов о спасении Дмитрия едва ли следует связывать с заговором Романовых в 1600 г. Романовы пытались заполучить корону в качестве ближайших родственников последнего законного царя Федора. К сыну Грозного от седьмого брака они относились резко отрицательно. Пересуды о наличии законного наследника Дмитрия могли помешать осуществлению их планов. Совершенно очевидно, что в 1600 г. у Романовых было не больше оснований готовить самозванца «Дмитрия», чем у Бориса Годунова в 1598 г.

Можно указать на обстоятельства, питавшие слухи о Дмитрии в 1600 г. Главной причиной явилась, по-видимому, смертельная болезнь Бориса Годунова. Кончины Бориса ждали со дня на день. Тут-то и вспомнили о младшем сыне «хорошего» царя. Если бы слухи о царевиче распространял тот или иной боярский круг, покончить с ними для Годунова было бы нетрудно. Трагизм положения заключался в том, что молва сделалась народной и потому никакие гонения не могли искоренить ее.

Как подчеркнул К. В. Чистов, легенда о Дмитрии не сразу получила социальную окраску и превратилась в силу, способную объединить выступления низов. Именно по этой причине повстанческое войско Хлопка не воспользовалось именем Дмитрия в 1603 г.11.

Народные толки и ожидания создали почву для появления самозванца. В свою очередь, деятельность самозванца оказала огромное воздействие на дальнейшее развитие народных утопий.

Самозванец объявился в пределах Речи Посполитой в 1602–1603 гг. Им немедленно заинтересовался Посольский приказ12. Не позднее августа 1603 г. Борис обратился к покровителю самозванца князю Константину Острожскому с требованием выдать «вора»13. Но «вор» уже переселился в имение Адама Вишневецкого. В Москве и в дальнейшем следили за каждым шагом самозванца.

Неверно мнение, будто Годунов назвал самозванца первым попавшимся именем. Разоблачению предшествовало самое тщательное расследование, после которого в Москве объявили, что имя царевича принял беглый чернец Чудова монастыря Гришка, в миру носивший имя Юрия Отрепьева.

Московским властям нетрудно было установить историю беглого чудовского монаха. В Галиче жила вдова Варвара Отрепьева, мать Григория, а родной дядя Смирной Отрепьев служил в Москве как выборный дворянин. Смирной преуспел при новой династии и выслужил чин стрелецкого головы14. Накануне бегства племянника он был «на Низу голова стрельцов». Как только в ходе следствия всплыло имя Отрепьева, царь Борис вызвал Смирного в Москву. Власти использовали показания Смирного и прочей родни Отрепьева как при тайном расследовании, так и при публичных обличениях «вора». Как значилось в Разрядных книгах, Борис посылал в Литву «в гонцех на обличенье тому вору Ростриге дядю ево родного галеченина Смирного Отрепьева». Современник Отрепьева троицкий монах Авраамий Палицын определенно знал, что Гришку обличали его мать, родные брат и дядя и, наконец, «род его галичане вси»15.

Московские власти сконцентрировали внимание на двух моментах биографии Отрепьева: его насильственном пострижении и соборном осуждении «вора» в московский период его жизни. Но в их объяснениях по этим пунктам были серьезные неувязки. Одна версия излагалась в документах, составленных для внутреннего пользования, другая — в дипломатических наказах, адресованных польскому двору. В дипломатических письмах значилось буквально следующее: Юшко Отрепьев, «як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь и воровал, крал, играл в зернью и бражничал и бегал от отца многажда и заворовався, постригсе у чернцы…»16.