Комментарий к роману А С Пушкина Евгений Онегин - Юрий Лотман

Комментируемые стихи воспринимаются как ирония в адрес иноязычной лексики и европеизированного быта русского денди. Однако то, что П выделил курсивом "слов" (это подчеркиванье встречается уже в ранних черновых вариантах строфы), позволяет предположить, что здесь допустимо видеть и противоположную иронию в адрес шишковистского лексического ригоризма (ср. стихи В. Л. Пушкина: "И, бедный мыслями, печется о словах!" - или: "Нам нужны не слова - нам нужно просвещенье" - Поэты 1790-1810-х годов, I, с. 666).

Стих Слов на русском нет нельзя воспринимать как непосредственное выражение мнения П: ему, например, конечно, были известны строки И. И. Дмитриева из шуточного "Путешествия NN в Париж и Лондон, писанного за три дни до путешествия" (1803):

Какие фраки! панталоны!

Всему новейшие фасоны!

(Дмитриев, с. 350).

Комментируемый стих представляет собой указание на отсутствие этих слов в Словаре Академии Российской и, следовательно, на отсутствие их в языке, с точки зрения авторов словаря. Словарь Академии Российской (академический словарь) - 1-е изд. 1794 г., 2-е (в алфавитном порядке) в шести частях 1806- 1822 гг. - имел характер толкового нормативного и был ориентирован на лингвистический пуризм. Показательно, что слова эти вошли в "Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту" Н. Яновского, часть I. СПб., 1803, стб. 781-782; часть III. СПб., стб. 196- 197, 1059). Словарь этот был толковым словарем иностранных слов. Это свидетельствует, что "панталоны", "фрак" и "жилет" ощущались в начале века как иностранные слова.

В первой публикации первой главы строфа имела примечание: "Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем Российской Академии. Он останется вечным памятником попечительной воли Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных опекунов языка отечественного. Вот, что говорит Карамзин в своей речи: "Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением, важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других. Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения счастливая, судьба, во всех отношениях, есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные, духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентинской и Парижской. Екатерина Великая... кто из нас и в самый цветущий век Александра I может произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. Екатерина, любя славу России, как собственную, и славу побед, и мирную славу разума, приняла сей счастливый плод трудов Академии с тем лестным благоволением, коим она умела награждать все достохвальное, и которое осталось для вас, милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием". Примеч. соч. (VI, 653-654). Для осмысления текста примечания необходимо учитывать, что в нем П сопровождает стихи, содержащие осуждение карамзинской лексики с позиций шишковизма, высокой оценкой шишковской Академии, данной в форме цитаты из речи Карамзина. Смысл цитаты также достаточно сложен: признавая заслуги пуристов, Карамзин не только положительно оценивает самый факт быстрых изменений в русской культуре (против чего резко выступал Шишков), но и широко использует слова типа "автор", "феномен", употребление которых означало отказ строить свою речь по нормам Словаря Академии Российской. Показательно и противоречие, с которым П в конце строфы утверждает, что он лишь "встарь" заглядывал в Академический Словарь, а в примечании сетует, что "наши писатели слишком редко справляются со словарем". Существенно, что если в других случаях П составлял примечания с позиции некоего вымышленного "издателя" - даже ссылаясь в третьем лице на мнение А[лександра] П[ушкина] (см. с. 118), то здесь он демонстративно снабдил текст примечания пометой, указывающей на единство авторства поэтического и прозаического текстов. Таким образом, П, касаясь остро дискуссионной темы, дает сложное переплетение разнонаправленных высказываний и оттенков мысли, ни одно из которых в отдельности не может быть отождествлено с его позицией.

XXVII, 3 - Куда стремглав в ямской карете... - См. с. 107.

5 - Перед померкшими домами... - Балы начинались (см. с. 84), когда трудовое население столицы уже спало. Фонари в пушкинскую эпоху давали весьма скудный свет, и улицы освещались в основном светом из окон.

7 - Двойные фонари карет... - См. с. 107.

10 - Усеян плошками кругом... - Плошки - плоские блюдца с укрепленными на них светильниками или свечками. Плошками, расставленными по карнизам, иллюминировались дома в праздничные дни.

12 - По цельным окнам тени ходят... - Цена стекла определялась его величиной. Использование для окон огромных стекол, делавших излишними оконные переплеты, составляло дорогостоящую новинку, которую могли позволить себе лишь немногие.

14 -...и модных чудаков. - Господствовавший в петербургском свете "французский" идеал модного поведения требовал отказа от резко выраженных индивидуальных особенностей. Правильно вести себя означало вести себя в соответствии с правилами, В конце 1810 - начале 1820-х гг. в поведении франта начала сказываться "английская" ориентация, требовавшая "странного" поведения (она совпадала с бытовыми клише романтизма - "странный человек" сделался бытовой маской романтического героя). Таким образом, "странным человеком", "чудаком" в глазах общества, на вершинах культуры оказывался романтический бунтарь, а в прозаическом, бытовом варианте - петербургский денди, тень от прически которого мелькает на освещенных стеклах петербургской залы.

XXVIII, 7 - Толпа мазуркой занята... - См. с. 86- 88.

9 - Бренчат кавалергарда шпоры... - Кавалергард - офицер кавалергардского полка, привилегированного полка гвардейской тяжелой кавалерии, созданного при Павле I в противовес уже существовавшему конногвардейскому полку. Обязательный высокий рост и белый расшитый мундир делали фигуры кавалергардов заметными в бальной толпе. В черновом варианте к тексту полагалось примечание: "Неточность. - На балах кавалергард[ские] офицеры являются также как и прочие гости в виц мундире в башмаках. Замечание основательное, но в шпорах есть нечто поэтическое. Ссылаюсь на мнение А. И. В." (VI, 528). Попытка снабдить поэтический текст оспаривающим его комментарием в прозе примечательна, поскольку создает картину диалогического спора между автором-поэтом и автором-прозаиком. А. И. В. Анна Ивановна Вульф (Netty) (1799-1835) в замужестве - Трувеллер, приятельница П, предмет его неглубокого увлечения.

Для "игровой" природы пушкинских примечаний характерно соединение важного тона сурового критика, под маской которого выступает Пушкин, со ссылкой на мнение никому не известной тригорской барышни как на мнение третейского судьи между поэтом и комментатором.

14 - Ревнивый шопот модных жен. - Модная жена - выражение, почерпнутое из сатирической литературы XVIII в.; см. анонимное стихотворение "Модная жена" (Сатирические журналы Н. И. Новикова. М.-Л., 1951, с. 154). П имел в виду в первую очередь сатирическую "сказку" И. И. Дмитриева "Модная жена" (1791). Модная жена - щеголиха.

XXX, 8 - Люблю их ножки; только вряд... - Об источниках символики "ножки" см.: Томашевский Б. В. Маленькая ножка. - Пушкин и его современники, вып. XXXVIII-XXXIX. Л., 1930, с. 76-78.

XXX-XXXIII - Строфы отмечены сменой целой гаммы разнообразных интонаций и тонкой игрой стилями. В конце XXX строфы сочетание лексики элегической и уже ставшей штампом позы условного разочарования ("грустный, охладелый") с рассуждением о "ножках" создает эффект иронии. Строфа XXXI переносит повествование в интимный, как бы биографический план и звучит лирически. Строфа XXXII нагнетает условно-литературные и уже в ту пору банальные образы ("Дианы грудь, ланиты Флоры", "мой друг Эльвина"), резко обрывающиеся высоко романтическим стихом "У моря на граните скал", который, в свою очередь, служит переходом к XXXIII строфе - одной из наиболее патетических и напряженно-лирических строф романа.

XXXII, I - Дианы грудь, ланиты Флоры... - Диана (древнеримск.) богиня Луны, девственница, в традиции условно-аллегорического иконизма изображалась в образе юной девы. Флора (римск.) - богиня цветов, изображалась в образе румяной женщины.

3 - Терпсихора - См. с. 149.

9 - Эльвина - условно-поэтическое имя, связанное в карамзинской традиции с эротической лирикой.

XXXIII - Строфа введена в текст главы значительно позже создания основного корпуса, в разгар работы над третьей главой романа. П сознательно придал ей характер непосредственного и страстного признания в реальном чувстве. Однако установление биографической основы строфы затруднительно. Литературоведческая традиция связывает ее с именем M. H. Раевской (по мужу Волконской, 1805-1863) - дочери генерала H. H. Раевского, в будущем "декабристки", последовавшей за мужем в Сибирь). Основанием служит следующее место из ее мемуаров: "Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашел, что эта картинка была очень грациозна, и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи; мне было тогда лишь 15 лет" (Пушкин в воспоминаниях современников, 1, с. 214 215). Однако существует возможность и иной биографической трактовки строфы: из письма В. Ф. Вяземской из Одессы мужу от И июля 1824 г. следует, что стихи могут быть отнесены и к Е. К. Воронцовой: "...иногда у меня не хватает храбрости дожидаться девятой волны, когда она слишком приближается, тогда я убегаю от нее, чтобы тут же воротиться. Однажды мы с гр. Воронцовой и Пушкиным дожидались ее, и она окатила нас настолько сильно, что пришлось переодеваться" (Остафьевский архив, т. V, вып. II. СПб., 1913, с. 123, оригинал по-франц.). Интересно, что осенью 1824 г., посылая В. Ф. Вяземской в Одессу, видимо, эту строфу, П писал ей: "Вот, однако, строфа, которою я вам обязан" (XIII, 114, 532. Ср.: Салупере М. Из комментариев к текстам А. С. Пушкина. - "Русская филология", I. Тарту, 1963, с. 49 - 51). Об отношении П. к М. Н. Раевской см.: Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. Изд. 3-е. М. - Л., 1931, с. 222 - 243; Лотман Ю. М. Посвящение "Полтавы", с. 40-54, Об отношении П к Е. К. Воронцовой см.: Цявловская Т. Г. "Храни меня, мой талисман". - "Прометей", т. 10. М., 1974, с. 12-84. К сожалению, последняя статья страдает известными преувеличениями и содержит ряд малообоснованных утверждений. Основной смысл строфы, видимо, не в обращении ее к какому-либо реальному прототипу, как мы видели, проблематичному и, вероятно, собирательному, а в художественной необходимости контрастно противопоставить строфам, проникнутым литературно-условными образами, стихи, которые звучали бы как голос непосредственного чувства.