Богатая белая стерва - Владимир Романовский

— Оперетту, — сказал Уайтфилд.

— Какая разница. А Моцарта он играет — это же просто смешно. Например, он добавил басовые ноты в «Ноктюрн». Моцарт — он Моцарт и есть, знаешь ли. Не надо его подправлять. Надо оставить его в покое. Шопена он играет неплохо, но до изящества далеко. У него контроля нет совсем. Много страсти, но отсутствует грация. Пять-шесть лет — может, это и долго, но три года — это самый минимум.

— А если купить каких-нибудь критиков? — спросил Уайтфилд без энтузиазма. — Я некоторых знаю. Зигфрид Майер, например…

— Ты их всех можешь купить хоть завтра. Но будь разумен. Правда, Джо. Публика будет смеяться. Или хуже того, люди скажут, «Его проталкивают, потому что он черный». Уж ты мне поверь, Джо, я играю на фортепиано с трехлетнего возраста, у меня кое-какой опыт есть, скромный, но есть. Ну, что ж, джентльмены, позвольте мне откланяться, мне нужно сегодня вечером дирижировать оперой, будь она неладна. И до этого мне следует отдохнуть.

«Ноктюрн», который Юджин Вилье играл в доме Уайтфилда, сочинен был Шопеном, а не Моцартом, басовые ноты наличествовали в нем изначально, но это ничего не меняло.

III.

Тогда я не знал еще, что почти все посетители дома Уайтфилда так или иначе оказывались У Коннора, в небрежном, но с повышенными ценами, ирландском пабе в двух кварталах от особняка. В отличие от Джульена, ирландских пристрастий я не имею, и не испытываю непреодолимого желания заходить в пабы, как только их вижу, хоть на минуту. Я прочел вывеску, приблизился к грязному стеклу и разглядел силуэты завсегдатаев — и был готов идти дальше. Но рука моя как-то сама собой легла на ручку двери. Будь Коннор честным человеком, он бы платил Уайтфилду. Откуда мне знать, может и платит.

Я взгромоздился на стул, посмотрел на дамскую сумочку на стойке рядом с моим локтем, подозвал бармена, который натужно делал вид, что я ничем не отличаюсь от других его клиентов, и заказал скотч. Потягивая крепкую желтоватую влагу и слушая ирландский напев в громкоговорителях, сочиненный в пятидесятых годах и до сих пор любимый завсегдатаями некоторых заведений, я обнаружил, что ужасно хочу курить, что было странно. Вспоминая этот момент, я иногда пытаюсь определить, чей дух меня тогда посетил. Поскольку большинство хорошей музыки было написано людьми, вступившими во взрослый возраст до того, как сигареты стали широко популярны, кандидатов немного. Вот, к примеру, Пуччини курил, насколько я помню; Чайковский употреблял русского стиля сигареты, с длинным бумажным мундштуком; Кальман, сын разорившегося адвоката, предпочитал сигары; Легар, венгерский дэнди, пользовался мундштуком слоновой кости, выточенным, как я романтично предполагаю, из ре в пятой октаве.

Я посмотрел налево, ища кого-нибудь, кто мог бы дать мне сигарету, не делая вид, что поступает так вопреки своим убеждениям. Имелся толстый реднек в поздней стадии фолической регрессии (тайный расист, который наверняка принял бы отечески-снисходителный вид, если бы я к нему подошел). Имелся молодой парень с признаками наркомании в движениях и выражении лица. Справа был пустой стул, а за ним помещалась женщина средних лет; за женщиной — веселого вида Дядя Том, распространяющий псевдо-мудрость перед парой усталых медсестер смешанного происхождения и эклектических взглядов; а за ними музыкальный автомат. Я было обратился к самому бармену, как вдруг хозяйка сумочки появилась из туалетного закутка.

Вдова Уолш игриво (и, как мне показалось, чуть нервничая) поздоровалась со мой. Сказала, что нам пора перестать таким образом встречаться. Это такая шутка.

Некоторое количество банальных ответов всплыло в моем усталом мозгу. К счастью, как последовательный педант, я решил, что сперва — дело. Я попросил у нее сигарету. Она мигнула и сказала — Конечно.

Монограммный серебряный портсигар. Я взял сигарету. Какая-то английская марка, дорогая и утонченная. Потом я вдруг вспомнил, что курильщикам нынче вменяется выходить на улицу и курить там — закон такой недавно вышел. Я покрутил сигарету в пальцах. Она сказала, что я выгляжу так, будто мне нужно выпить.

Я сказал ей что этим я как раз и занят.

Что я делал в доме Джозефа?

Развлекал его дружков.

Мое небрежное отношение к этому факту ей понравилось. Она сказала, что ей нужно скоро бежать, но перед тем я должен рассказать ей о себе.

Преимущество свободных духом состоит в возможности проявлять нетерпимость к фамилиарному обращению, если не имеешь дело с непосредственным начальством. Я сказал ей, что мне тоже нужно скоро бежать, но и я бы хотел, чтобы она все о себе рассказала. А дамы первые, сказал я.

Она ни секунды не колеблясь сообщила мне, что она богатая вдова. В этот момент она разглядывала меня критически своими голубыми глазами. В отместку я сказал ей, что я художник, борющийся за существование.

Она говорит — Не очень вежливый художник.

Я говорю — А что бы вы хотели слышать? Я, конечно, неотесанный, но на моей территории по-другому нельзя, хотя свою грубость я часто пытаюсь компенсировать уймой личного шарма.

Она говорит — Ага, ясно.

Наконец-то в голосе ее появился сарказм. Я знаю, что я на верном пути, когда граждане вдруг начинают говорить со мной саркастически. Это они просто хотят показать, что я им нравлюсь. Она сказала — Уймой личного шарма, а?

Я сказал — Именно. Уймой.

Она сказала, что любит личный шарм. Большинство ее друзей полны личного шарма.

Я говорю — Да, конечно, вне всякого сомнения, вы правы.

Она говорит — Но ни один из них не позволил бы Джозефу себя использовать.

Я не согласился. Я сказал, что использую Джозефа не меньше, чем он использует меня.

Она говорит — Вы бы удивились, если бы узнали, насколько это не так.

Надеюсь, мое удивление было бы приятным?

Это зависит от ваших личных взглядов.

Я пожал плечами.

Я сказал — Предложите мне что-нибудь лучше, чем быть использованным Джозефом.

А что, уборщики мусора больше не требуются?

Может и требуются, но я имею в виду что-нибудь, имеющее отношение к музыкальной индустрии.

Она сказала, что лично она не имеет к этой индустрии отношения.

Я сказал, резким тоном, что тоже не имею к ней отношения, но хотел бы иметь, причем чем раньше, тем лучше.

Некоторое время она молчала. Флиртовать мы кончили, по крайней мере на время.

Потом она говорит — Слушай. Сторонись его. Он ужасный человек.

Я тоже не ангел.

Она настаивала. Положив свою мягкую, теплую руку на мое запястье, она сказала мне, что Джозеф не моргнув глазом испортит мне карьеру, если ему будет нужно. Ничего святого у этого человека нет, если ей верить.

Я сказал, что для женщины, так активно не любящей Джозефа, она что-то слишком много о нем знает.

Она объяснила что, к несчастью, она и Джозеф знакомы более двадцати лет и она привыкла.

Я сказал — Миссис Уолш! Я подождал, думая, что, может быть, она скажет — Называйте меня Кассандра, так лучше. Но она не сказала. Я сказал — Миссис Уолш, благодарю вас за все, что вы для меня сделали, и я готов сделать что угодно, в пределах разумного, разумеется, чтобы доказать, что не являюсь человеком неблагодарным. А только, видите ли, в данной стадии моей карьеры… ну, это такое психологическое состояние, как пристрастие к наркотикам, наверное… сложно… Достаточно сказать лишь — я сейчас органически не способен пропустить шанс.

Молодой наркоман наорал на бармена, и бармен закричал в ответ. Миссис Уолш и я проследили за сценой и одновременно захихикали и обменялись взглядами.

Мы переменили тему разговора. Некоторое время мы спорили об операх девятнадцатого века. Вдова Уолш извинилась и ушла в туалетный закуток, и вскоре вернулась свежая, с глазами, сверкающими, как две звезды над фьордом. Мы снова переменили тему. Вдруг она говорит — Слушайте. Она говорит — Сегодня особый день для меня. Я не хочу сейчас говорить, почему он особый. Если вы мне обещаете не задавать глупых вопросов, мы могли бы переместиться в более приемлемое заведение.

Заведение, в котором мы находились, выглядело, на мой взгляд, вполне приемлемо, но против мобильности я ничего не имею. Я согласился. Остановив такси, управляемое недовольным и разочарованным в жизни пакистанским шофером, мы транспортировались в ресторан одного из наиболее претенциозных отелей Мидтауна.

IV.

После того как официант, длинноволосый уроженец Среднего Запада, надеющийся получить роль в бродвейском театре, томно ушел передавать наши заказы повару — мой, простой заказ, и очень запутанный заказ Кассандры — я спросил ее, почему она выбрала именно это место.

Она улыбнулась и объяснила, что никто из людей, могущих ее узнать, сюда не заходит, за исключением, конечно же, Джорджа, который вон где сидит.

Я посмотрел в указанном ею направлении. Джорджу было лет пятьдесят. Одет он был в очень дорогую, на заказ сшитую рубашку апаш и свободный неофициальный пиджак. Римский его профиль повернулся к нам как флюгер. Его дама, младше его по крайней мере лет на тридцать, одета была так, будто собиралась на пробы в порно-шоу. Как многие женщины ее типа, была она крашеная блондинка. Глаза ее гармонично отражали почти полную пустоту ее простого, непретенциозного ума.