Меня зовут женщина (сборник) - Мария Арбатова

– Послушай, Энхе, – говорю я голосом своей свекрови, недовольной шофером Васей. – Мы – три больших начальника из Москвы. Три! Поняла? – И показываю ей три пальца.

– Три? – удивляется она, показывая себе три собственных пальца, и многозначительно кивает. В ее глазах вспыхивает огонек зомби, пошедшего на задание. Слава богу! Теперь мы не умрем от голода и нас не сожрет кабан.

– Мишка, ты и ты! – вбегает через несколько минут младший брат Энхе. «Ты и ты» – это я и Лена, ему тяжело нас выговорить. – Барашка резать!

Мы, закомплексованные московские драматурги, зажмуриваемся от ужаса, а Ричард, только что рассказывавший о сентиментальности англичан, бросается на место казни так, будто ему за это заплатят. Когда мы выходим из палатки, внутренности невинного зверя уже развешаны на березе над костром как выстиранное белье; в тазу кипят остальные анатомические подробности; два подростка ножами орудуют над бараньей головой и, урча, слизывают что-то, добытое с кривых ножей; женщины запихивают баранью кровь ложками в длинную кишку, радостно предлагая нам куснуть и глотнуть; мужики расхаживают с кусками полусырого мяса; а бабушка разливает вытопленный бараний жир по банкам, сообщая, что с нашей экскурсии она запасет много жира на зиму. Все очень мило, но нас при этом бараниной не кормят, и когда я сообщаю Энхе, что мы, русские, привыкли есть три раза в день, а чай пить еще чаще, она огорчается. А потом приносит в железных мисках остатки загадочных полусырых внутренностей.

– Чая будет потом. В тазу барана варится. Мысль о том, что чай они будут кипятить в том же тазу, что и варили барана, добавляет нам седых волос. Чай – последнее, что у нас осталось от нормальной жизни. В дискуссии о том, что глупо греть чай в чайнике, если есть таз, в котором на стенках еще есть бараний жир, мы побеждаем Энхе. И нам приносят условный чай.

– Это что – зеленый чай? – злобно спрашиваю я.

– Почему зеленый? Черный.

– Тогда почему он такого цвета?

– Какого цвета? – удивляется Энхе. – Аюна чай варит. Монгола не умеет чай варить.

– Энхе, пришли ко мне Аюну с пачкой чая, сейчас я ее научу заваривать чай.

– Не надо нервничать, Маша. Я понял. Сейчас Аюна сварит хороший чай.

К вечеру нам обламывается по куску полусырой баранины, сваренной без соли и специй. Есть невозможно.

– Монгола всегда так варит. Вкусно!

Сами они в полном кайфе, тем более что доза сывороточной водки сегодня явно праздничная. У костра они затягивают неизменную песню про Чингисхана, и, голодные, несчастные, мы вяло подхватываем, продолжая опыт социальной скульптуры, коей караван и является. Расчувствовавшись, пожилая норвежка вынимает фотографии своих детей и своих домов, и переводчица висит на плече ее мужа, цокая языком и соображая, в каком из этих домов ей обломится пожить в качестве монгольской дочери. Ричард усаживается возле ободранной половины барашка и играет на трубе, а монгольский мальчик, в два дня овладевший на наших глазах гитарой, дивно подыгрывает ему.

Монголы невероятно музыкальны. Это даже не просто национальный хороший слух, это национальная открытость звуку. Монгол обращается с музыкой, как ребенок в песочнице с песком.

– Энхе, зачем половину барашка отнесли в автобус?

– Завтра в город повезем. Холодильник.

Ни у кого из нас не хватает мужества спросить: «А чем нас будете кормить, сволочи? Историями о том, что в Монголии трудно с продуктами?»

Утром начинаем просить, чтобы нас свозили в буддистский монастырь, намеченный по плану экскурсий.

– Нету бензина, – грустно говорит Энхе, только что на этом бензине ее брат повез половину барашка в город. – Сегодня собирать ягода.

– Какая ягода? Как называется?

– Ягода называется.

Конечно, хочется ягоды, даже если она никак не называется, мы, русские, озверели без витаминов, однако понятно, что ни одного предложения в нашу пользу не будет. Мы остаемся. Западники радостно напяливают на себя провезенное через весь материк снаряжение для сбора ягод и идут за монголами доверчивой толпой.

– Неужели вы не идете собирать ягоды? – удивляются они. – Это очень экзотично – собирать монгольские ягоды!

Ну нет, лучше желтый медведь, чем несколько часов иностранного щебета. Невероятно устаешь от чужого языка в бытовой тусовке. Мы остаемся одни. Лена разгуливает по солнышку, Миша что-то пишет в тенечке.

А я ухожу подальше, расстилаю халат и снимаю купальник. Лежание голышом на склоне огромной монгольской горы дает ощущение потери телесных границ; кажется, я вытекаю из кожи, как из капсулы, размазываясь на затканной цветами площадке. Я будто тону в фиолетово-зеленых волнах гор, наклонившихся ко мне торжественными стариковскими лицами, перекрывая небо, в котором мечется одинокая темная точка. Я зачарованно слежу за траекториями этой точки, обнаруживая в них некую танцевальную логику. В моем размягченном сознании шуршат цитаты из Кастанеды, постигнутого в университетской юности для произведения впечатления на противоположный пол.

И тут темная точка начинает надвигаться со скоростью пули, выпущенной из пистолета, и оказывается здоровенным орлом. Он тормозит в воздухе метрах в пяти и начинает плавать кругами, оглушительно хрустя и скрипя всей своей арматурой. Литературный кайф покидает меня прежде, чем я соображаю, как себя вести в экзотической ситуации. Я несусь голая по безумному рельефу, почему-то не сломав ни одной ноги, размахивая халатом и придушенно вопя: «Миша! Лена! Миша! Лена!», как будто само по себе это как-то может помочь. Он достойно и неторопливо летит за мной до самой палатки, непредсказуемо страшный зверь величиной с хорошую восточноевропейскую овчарку, дает мне коснуться брезентового полога и только тогда стремительно поднимается вверх, как будто его оттуда дернули за веревку.

Я долго прихожу в себя. А потом мы сидим втроем на корточках, как дети, заблудившиеся в лесу, и жалуемся на сырого барана, подлую Энхе, вероломного Урса и долго утешаем друг друга. Мы не падаем от слабости только за счет горного воздуха, хотя достигли уже той степени нервного истощения, которая редко бывает следствием валютного туризма. Мы ничего не знаем о наших детях (кто мог предположить, что девяносто девять процентов монгольской земли находится вне возможностей связаться с остальным миром), и это совершенно сводит с ума, по ночам нам снятся их болезни и проблемы вперемежку с подкапывающимся под полог кабаном и клацающим зубами желтым медведем.

Возвращаются фричики с кислыми лицами.

– Я набрала целую банку ягод, – жалуется Анита, хлопая глазами. – Но ко мне подбежал дядя Энхе, опрокинул банку в свою корзину и сказал, что я должна набрать еще две банки для его семьи на зиму. Тогда я села на землю и назло им не сняла больше ни одной ягоды.

– Это было прекрасно! – щебечет пожилая вальдорфка. – Мы помогали нашим монгольским братьям и сестрам делать заготовки витаминов на зиму!

– Эти монголы – просто сумасшедшие! – недоумевает Елена. – Они, наверное, думают, что мы платили деньги не за отдых, а за работу на ягодных плантациях. Они отняли все, что мы собрали!

В порядке только Ричард: пока все, обливаясь потом на солнцепеке, собирали ягоды, он играл на трубе про Чингисхана. За это Аюна дала ему кружку ягод, которую он и принес мне. Ягоды оказываются чем-то вроде смородины.

Все ничего, но Лена ложится в углу палатки и говорит:

– Я не знаю, что со мной, но, кажется, я умираю. Со мной никогда такого не было, наверное, какая-нибудь тропическая лихорадка!

У нее сильный жар.

– Лена, ты не волнуйся, наверное, ты перегрелась, все будет хорошо, – говорит Миша, не теряющий самообладания. На самом деле мы сильно пугаемся, и я иду к Энхе.

– Энхе, где ближайший врач?

– В Эрденете.

– Сколько до Эрденета?

– Восемь часов. Ночью шофера по горам не поедет. Шофера пьяный спит.

– Лекарства какие-нибудь есть?

– Монгола лекарства не кушает. Свежий барашек, кумыс – лекарства!

– Иди ты со своим барашком…

Лена лежит, отвернувшись к стене, проваливаясь в горячечную дрему. Делать нечего. Только молиться. Термометра нет. Да ничего, собственно, нет. Я сообразила бы что-нибудь в России, я знаю травы. Здесь ни одной знакомой травы. Только бы дождаться утра. Свет в палатке выключен. Все уже спят, только у Ричарда приступ томной болтливости. Он ворочается в спальном мешке возле меня и жалуется:

– Не могу так спать! Мне мешает…

– Что тебе мешает?

– Я не знаю этого слова ни по-русски, ни по-немецки. Я могу сказать его по-английски, по-французски, по-испански, по-итальянски и по-гречески.

– Тогда не мешай мне спать.

– Дай твою руку, я покажу это на твоей руке.

– Вот рука.

– Я не могу спать так, я могу спать только так. – И он демонстрирует что-то с помощью моей ладони, чего я не понимаю.

– Ричард, я не понимаю, чего ты хочешь, если это такой западный флирт, скажи сразу.