Долгое безумие - Эрик Орсенна

Таблички разного цвета — красные слева и белые справа — все, чем отличались две страны. Он покатил по проселочной дороге и вскоре добрался до деревушки Годверсвельде. Часы на ее каланче пробили час дня. Голод дал о себе знать. Габриель привязал велосипед к фонарному столбу и толкнул дверь кафе с красно-белыми ставнями и чудным названием «Het Blauwershof».

И, к своему изумлению, угодил прямо-таки в военный штаб. Все здесь возвещало о славе Фландрии: стяги, бокалы, пепельницы с черным когтистым львом, у которого алый язык, огромные карты «Фламандских Нидерландов», бывшего графства, простиравшегося некогда от Антверпена до реки Аа, прокламации в поддержку местного языка, гравюры, изображающие контрабандистов, преследуемых французскими жандармами… и даже фотография вождя племени лакота, недавно с большой помпой принятого в этих краях в знак братства малых народов…

Однако выдержанная в военном духе обстановка не производила удручающего впечатления. Посетители выпивали, курили, пели, метали палеты в зев деревянной лягушки, играли в игру, напоминающую бильярд. Вокруг столов, где разыгрывались партии, собрались болельщики.

Он заказал пиво, закуску. Один из посетителей, человек лет под шестьдесят, в очках, представился ему.

— Альбер Капоен. Вы приезжий? Добро пожаловать к бунтарям.

Габриель застенчиво улыбнулся в ответ.

— Вы поняли, что означает «Blauwershof»? Предать забвению. Вам повезло. Здесь место встречи контрабандистов.

И принялся рассказывать о тайном провозе через границу товаров, о двадцати килограммах груза, от которых ломит спину, об обученных переносить на себе табак собаках, о том, куда прячут чистый спирт, о ружьях, привязанных к седлу велосипеда… И все время вздыхал.

— Таможенникам тоже не приходилось скучать. Спросите их самих, если не верите. Теперь им так же скучно, как и нам. Да, устранение границ принесло с собой не только радости!

Придирчивый ум мог бы усмотреть противоречия между тягой Фландрии к самоопределению и тоской по границам. Но Габриель, утолив голод, размяк и горячо поддержал собеседника.

— По причинам, которые было бы слишком долго вам излагать, я тоже являюсь страстным защитником франко-бельгийской границы!

За это и выпили.

В зале, помимо них, беседовали еще человек шесть, на вид диковатых, но очень крепких, под стать их гортанному говору.

— Тот дозорный вернулся? — по-французски спросил рыжий коротышка, до тех пор молча наблюдавший за остальными.

— Как всегда по субботам, — также по-французски ответил ему хозяин заведения.

— Можно сказать, что Фландрия ему небезразлична!

— Надо будет как-нибудь пригласить его. Из него выйдет дельный соратник.

Дальше разговор пошел опять по-фламандски.

Упоминание о каком-то дозорном, казалось, еще подстегнуло решительный настрой собравшихся. Гнев против Франции нарастал. Лучше было убраться подобру-поздорову.

Габриель начал спуск с холма Ка: сто тридцать два метра над уровнем Северного моря.

Все любители крутить педали, удостоив его взглядом, оставляли позади — и глубокие старики, и дети. А одно семейство из пяти человек, медленно, но верно обходя его, даже удостоило его беседы на тему места проведения будущего отпуска: Биник? Кань-сюр-Мер?

Он проклял и свой недавний завтрак, и свою физическую форму.

Когда он достиг вершины следующего холма, все у него болело и горело: легкие, ноги, глаза, поясница, а особенно сердце. Грудную клетку разрывало, казалось, минуты его сочтены. Лицо было пунцовым, волосы прилипли к черепу, в висках пульсировала кровь.

Чтобы не упасть, он облокотился о деревянную изгородь.

И тут ко всем остальным неприятным ощущениям добавилось ужасное предчувствие. Солнечное сплетение словно сжало ледяной рукой. Он медленно повернул голову. Предчувствие не обмануло его.

В метре от себя, по другую сторону изгороди, он увидел того самого дозорного, о котором говорили контрабандисты: это был он, Вечный муж, на выходные приезжающий в эти места. Он сидел перед графинчиком с вином и смотрел в ту сторону, где находилась Элизабет.

После того, что произошло в Сисинхёрсте, они больше ни разу не виделись, с тех пор минуло лет десять. С ловкостью лондонского карманника Элизабет всегда удавалось так спрятать семейные снимки, что найти их было невозможно.

Черты этого человека навсегда врезались в память Габриеля. Он попросил Всевышнего о том, чтобы тот, в свою очередь, его не узнал. Было бы немилосердно заставить его признать, что его соперник — вот этот отталкивающего вида велосипедист.

Наверное, Бог его не расслышал, поскольку муж обернулся, оглядел его и даже пошутил:

— Как ни крути, а лошадь была лучше!

Нет, все же в своей неизъяснимой милости Господь, сочтя, что любовник и без того достаточно наказан, затуманил взгляд мужа и не попустил его сделать ужасное открытие.

Габриель поспешил убраться восвояси.

Спускался вечер. Легкая стелющаяся дымка окутала долину, делая ее похожей на море. Только вдали возвышался шпиль Ипрской башни[35].

Габриель понемногу пришел в себя. Сев на скамью спиной к аббатству Пресвятой Девы Марии — подарку Лиги Памяти и Молитвы канадским солдатам 1914—1918 годов, он каким-то странным образом вдруг задумался о фламенко. То ли само место внушало щемящую тоску, то ли от того, что слово «фламенко» происходило от названия «Фландрия»: когда испанские солдаты заняли ее, они распевали по ночам песни, пытаясь заглушить тоску по родине.

На холме по-прежнему можно было разглядеть неподвижную человеческую фигуру, словно заклинающую кого-то или взывающую к кому-то.

К Элизабет, недоступной для него еще в течение пятидесяти пяти дней.

Однажды, много лет спустя, в Париже — перед моим отъездом в Китай, я прогуливался по улице, на которой проживала Элизабет. Эта губительная привычка с годами превратилась для меня в необходимость: я не мог уснуть, не побывав у ее дома. И вдруг открылось окно. Это был он. Он словно ждал меня. Посмотрев направо — в сторону Пантеона, налево — в сторону Люксембургского сада, он взглянул на меня. Я видел его лицо, слышал его голос. И сегодня еще мне памятно выражение тоски и нежности, с каким он произнес:

— Не ждите зря. Ее нет.

Мне пришла в голову мысль о королевских резиденциях, где поднимается и опускается флаг, чтобы подданные знали, здесь королева или отсутствует. Мы взглянули друг на друга. Мне померещилось, что он был готов пригласить меня зайти. Я еще и сейчас уверен, что он начал фразу. Мы оба были уже не молоды, ему шестьдесят, мне на пять лет больше. Два полысевших, поседевших соперника. Но тут в конце улицы сверкнули две фары, прозвучал автомобильный гудок.

Он помедлил и закрыл окно.

L

Были и другие счастливые моменты.

Например, однажды Элизабет вернулась из Брюсселя очень расстроенная глупостью своего начальства, и пришлось утешать ее. Каждую пятницу из Парижа звонил ее шеф и интересовался:

— Как продвигаются наши дела? Как успехи? Улучшаются ли наши позиции?

И при этом речь шла вовсе не об «улучшении наших позиций» на мировом рынке, а о том, чтобы раздавить соседний отдел.

— Я могу на вас рассчитывать, Элизабет? Приложите к этому все усилия уже с понедельника, — говорил он, дыша в трубку и передвигая на карте боев местного значения флажки…

— Ты только представь себе, кто нами руководит! Габриель гладил ее по волосам, массировал голову.

И мало-помалу отвлекал от этих смехотворных переживаний. Хорошее настроение вновь возвращалось к ней.

— Откуда этот дымок?

— Это запеченный палтус, дорогая.

Габриель использовал передышку в работе, чтобы предаться своей второй после садоводства страсти — кулинарии.

Мэтр Д. говорил с нами о литературе, белых трюфелях и любви. Это были три его излюбленные темы, из которых он с ловкостью виртуоза-ткача плел сложную ткань. Мы познакомились в Клубе друзей французского языка, крохотном островке Франции во Фландрии. Он делал доклад на животрепещущую тему: не был ли Пьер Корнель, уже стареющий, ведущий праздный образ жизни, всеми забытый, автором некоторых пьес, приписываемых Мольеру, у которого заказов было невпроворот?

Когда отгремели аплодисменты, мы подошли к оратору: человек, так живо интересующийся истиной и анонимным авторством, не мог быть нам чужим.

Должен признать, его в большей степени притягивала красота Элизабет, чем мои расспросы о французском XVII веке.

— Как жаль, что сейчас не сезон! — воскликнул он.

— Сезон? — удивилась Элизабет.

— Я имею в виду сезон белых трюфелей. Я пожму еще несколько рук и поведу вас…

Специалист по семейному праву, он поведал нам множество неправдоподобных, но подлинных историй о разводах, узаконенных детях и при этом ни разу не назвал имен.

Он как бы взял нас под свое крылышко, стал нас опекать, несмотря на то что мы с ним были почти одного возраста.